ЯН ТОПОРОВСКИЙ: ЗВАНЫЙ ВЕЧЕР ДЛЯ "ВРАГОВ НАРОДА"
21 августа 1945 года представители высшего общества Харбина (Китай), занятого Советской армией, получили приглашение "представиться" новой власти. Среди первых - руководители национальных общин, религиозных организаций, общественных движений и городских учреждений…
"Представление" (на языке военных) или "протокольную встречу" (на языке дипломатов) намечалось провести в "Ямато-отеле", где располагалась штаб-квартира военного коменданта Харбина, трижды Героя Советского Союза, генерал-майора Белобородова. По логике вещей следовало, что на званом вечере гостей представят командованию Первой дальневосточной армии и, как передавалось из уст в уста, самому маршалу Мерецкову. А потому в "Ямато" следовало прибыть к такому-то часу - и без опозданий!
http://newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=2670
В тот день в отеле собралось около 300 человек, в том числе председатель еврейской общины доктор Кауфман, секретарь Зимин, казначей Орловский и раввин Киселев.
В связи с тем, что героем этого повествования является доктор Кауфман, ознакомлю вначале читателей с некоторыми фактами его биографии.
Абрам Иосифович Кауфман родился 28 ноября 1885 года в городе Мглин, бывшей Черниговской губернии. В 1903 году окончил классическую гимназию в
Перми.
Вследствие трехпроцентной нормы, введенной для евреев в том же году при поступлении в высшие учебные заведения, он не был принят в Казанский университет и уехал учиться в Швейцарию, где в 1909 году окончил медицинский факультет.
С юношеских лет участвовал в сионистском движении: в Перми действовал кружок учащейся молодежи "Бней Цион" во главе которого стоял гимназист Кауфман, а в студенческие годы Кауфман принимает участие в Бернском академическом семинаре, в котором состояли были такие личности, как Хисин, Метман-Коген, Гликсон, Моссинзон, Бограчев, Коган…
По окончании университета Кауфман возвращается в Пермь, где работает земским врачом и выполняет задания Всемирной сионистской организации: посещает ряд городов Поволжья и Урала с лекциями на тему сионизма и еврейской истории.
В 1912 году он перезжает в Харбин (Манчжурия). Работает врачом. Еврейская община Харбина избирает его главой сионистской организации города, а затем доктор Кауфман становится и руководителем сионистской организации Дальнего Востока. С 1921 года он бессменный редактор еженедельного сионистского журнала "Еврейская Жизнь" - вплоть до 1943-го, когда издание было закрыто японскими властями.
В 1921 году доктор Кауфман становится уполномоченным Всемирной сионистской организации, возглавляет харбинские отделения "Керен Кайемет", "Керен-Гаесод" и "Палестина-Амт". С 1937-го - руководитель Национального совета евреев Дальнего Востока, а также Председатель Ваад Леуми и трех съездов всех еврейских общин Дальнего Востока (1937, 1938 и 1939 годов. 4-й съезд в 1940-м был запрещен японскими властями под давлением германского посла в Токио.)
Но вернемся в Харбин, на протокольную встречу командования Первой дальневосточной армии и общественности этого китайского города. О том, как"представление" началось и чем закончилась, поведал мне Теодор Кауфман, председатель Израильского общества евреев - выходцев из Китая, которыйожидал возвращения отца, доктора Кауфмана из "Ямато-отеля"… целых 16 лет.
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Уважаемый Теодор Абрамович, кто встречал гостей в "Ямато-отеле"? И какое
действо (внесение знамени, тост за победу, речь маршала, праздничный обед)
предусматривалось по протоколу как открытие встречи?
- Встречала охрана. Гостей продержали несколько часов (ни генерал, ни маршал с ними знакомиться не собирались!), а потом приглашенным объявили, что они задержаны. Правда, раввина Киселева и священника Милетия, метрополита всей Манчжурии освободили через несколько часов, а остальных перевели из "Ямато-отеля", что располагался на Вокзальном проспекте, в здание бывшего японского консульства. В подвал. Как и предусматривалось по протоколу.
Наша семья - мать, я и младший брат - надеялась, что встреча закончится в шесть, потом - в семь, затем - в восемь-девять-десять часов…
Но отца все нет и нет. Я поехал в отель. Туда прибыли и родственники других людей. Но нас и близко не подпустили. Район был оцеплен военными.
К утру следующего дня задержанных перевели из подвалов японского консульства в здание городской китайской тюрьмы. Слухи быстро распространились по Харбину (городок-то небольшой!) и мы направились к тюрьме.
Воспоминания о "Ямато" доктора Кауфмана
На крыльце "Ямато-отеля" стоял майор и два охранника при оружии. Взяв под козырек, майор вежливо опросил:
- Вы по приглашению, представиться?
- Да.
- Пожалуйте!
И словно из-под земли, выросла фигура капитана, который проводил нас в один из залов "Ямато-отеля". Капитан указал нам на диван и предложил сесть. А сам удалился. Мы уселись. Ждем. Разговор как-то не клеится. В зал вошел офицер и сел на диван в противоположном углу. Еще минут десять прошло - тихо, никакого движения. Вошел еще кто-то в цивильной одежде. Какая-то жуткая тишина. Уже темнеет. Огня не зажигают.
Человеческого голоса не слышно. И каждый из нас спрашивает себя: что это означает? Проходит еще 15-20 минут… Появляется капитан, подходит к нам:
"Кто у вас главный?"
- Вот наш раввин, духовный глава общины.
- А кто председатель?
Все в один голос называют меня.
Они полагали, что приглашают "представиться".
Капитан обратился ко мне:
- Прошу вас! - и жестом предложил следовать за ним.
Офицер ведет меня из "Ямато-отеля" через дорогу в особняк японского генерального консульства. Мы поднимаемся на первый этаж, затем по внутренней лестнице на второй. Дом пустой, мертвый. Ни живой души. Офицер ведет меня по длинному коридору между рядами дверей с обеих сторон. В последнюю дверь слева он вводит меня, а сам уходит. Где я?! Маленький, крошечный коридорчик, из него куда-то ведут три двери. Открываю дверь направо: ванная, туалет. За следующей дверью маленькая комната с окном на Вокзальный проспект. Комната совершенно пустая, даже стула нет. И лампочка электрическая выкручена. Открываю третью дверь. Заглядываю туда. О, знакомый! За столом на табурете сидит председатель грузинской колонии. Он, увидя меня, удивлен, но еще больше обрадовался - живой человек.
- Что вы тут делаете? Как попали сюда? Давно ли вы здесь? - забрасываю я его вопросами.
Пришел он тем же путем, что и я - из "Ямато-отеля", куда явился от грузинского общества, по приглашению "представиться". Он тут уже более часа, никто не заходил к нему, никуда не вызывали, ни о чем не спрашивали. Уступил мне свое место, настоял, чтобы я взял табурет, а сам сел на кухонный стол. Сидим, беседуем, гадаем. Что это означает? Что будет дальше?
Думы мрачные.
Вдруг слышим шаги в коридорчике.
Мы смолкли. Кто-то шагает: вперед-назад, вперед-назад. Я решил посмотреть. Открываю дверь: ба! А.И.О. Он испуган. Приглашаю его к нам, на кухню. "Как попал сюда?" - спрашиваем. И он оказывается обязан "представиться".
А.И.О. в прошлом городской голова города Б. (Приамурье), пароходчик. В
Харбине был директором Банка взаимного кредита.
… Девять часов, десять, уже одиннадцатый час. А.И.О. восклицает: "Неужели мы арестованы?!" Я отвечаю: "Вы еще сомневаетесь?!" А грузин, словно своим мыслям в ответ, как бы про себя говорит: "Еще в расход пустят!" А.И.О. затрясся.
12-й час ночи. Слышим топот ног, голоса. Выглянули в коридор: опять знакомые
лица! Коридор освещен, в нем толпятся человек 50-60. Тут и два члена еврейской общины, и представители украинской колонии, армянской, тюрко-татарской, общества литовских граждан во главе с консулом Литвы д-ром Я. …
И от Красного Креста, от Общества соседской взаимопомощи… Все явились "представиться" новой власти. Мои коллеги по еврейской общине, увидя меня, подбежали, обнимают и спрашивают: "Вы уже представились?" Я ответил, что мы фактически заперты здесь с 6 часов, добавив:
- Неужели вам неясно, что мы арестованы?
Они испугались:
- Что вы, что вы! Сейчас, наверно, будет общий прием, и мы поедем домой.
Председатель украинской колонии, инженер В., резко порицал мой"мрачный пессимизм".
Литовский консул возмущался, сердился, протестовал против моих слов об аресте.
… В 12 часов ночи появляется майор: "Прошу следовать за мной!" На лицах многих торжествующая улыбка: идем "представиться", и - домой.
Мы проходим по темному коридору, впереди майор, а позади нас солдат с винтовкой. Спускаемся по внутренней лестнице вниз, на первый этаж. Мы уже
у широких выходных дверей на Вокзальный проспект.
Но двери перед нами не открывают. Спускаемся ниже. Подвал. Длинный коридор. На каменном полу разный хлам и мусор. У стены - ванна, наполненная грязнущей водой. Далее - солдаты с винтовками у каждой двери.
Из дверей одного из кабинетов показался старший лейтенант:
- Заходить по двое, по очереди.
Кое-кто поспешил войти в кабинет первым. Прошло минут десять, зовут следующую пару. А первые двое обратно не вернулись. Дошла очередь и до меня. Мы (я и А.И.О.) вошли в узенькую комнату, проходную. За двумя столиками сидят два старших лейтенанта.
У первого столика меня останавливают: фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность… Затем предлагают выложить на стол все, что имеешь при себе. А было у меня денег 2960 иенами и даянами (как раз в тот день получил гонорар за больных), ручные часы, авторучка, золотое кольцо, паспорт, записная книжка, ключи от письменного стола и квартиры. Все выложил на стол. Приказали снять галстук и кожаный ремень. Офицер все записывает под номерами, пересчитывает деньги. Читает вслух что мною "сдано" на хранение и что он"принял". Я подписываюсь, он подписывается, - все честь честью. И… конец моим деньгам и вещам - больше я их никогда не видел.
Офицер, обращаясь к стоящему тут же старшине, говорит: "В третью!" Для
старшины и для меня все ясно…
Старшина ведет меня полутемным коридором.
Стена слева в железных решетках, высоких до потолка. Клетки, как те, в которых в зверинцах держат зверей. Сами клетки отделены между собой стенками. Вот #5,4… У #3 меня останавливают, открывают ключом крошечную железную дверцу, в которую войти можно только сильно согнувшись. Меня вталкивают в клетку. В ней нары. На них кто-то лежит, закутавшись в пальто. Я присел на нары. Доски новые, не струганные - колючки, как иголки, врезаются в тело. Пересел с нар на пол. Там и просидел всю ночь.
А утром проснулся сосед по клетке:
- Доктор, а вы как сюда попали?!
Я ответил:
- Должно быть все пути ведут сюда…
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Вы пытались установить контакт с отцом? Видели его после ареста?
- Контакт был чисто визуальным. Причем, издалека. Несколько раз в проеме тюремного окна я мог разглядеть отца. Мы пытались передать ему некоторые вещи и еду через солдат: одни посылки дошли, а другие пропали. Еще несколько раз я видел отца - его на грузовике возили на допросы по главной Китайской улице.
После "представления" начались многочисленные аресты в Харбине. "Взяли" несколько тысяч человек. А в сентябре людей стали отправлять в Гродеково, русский город на советско-китайской границе. Среди них председателя, секретаря и казначея еврейской общины. Никому проститься с семьями не дали.
В Гродеково ждали отправки дальше - в лагеря. Однако многие не дождались. В тюрьме вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Люди стали умирать. Отмечу, что в Китае тиф, а если точнее, азиатский тиф, в то время был очень распространен. Мой отец был специалистом по эпидемическим болезням. Главным образом, тифозным. И его опыт пригодился в тюрьме Гродеково. Правда, когда умирали заключенные, начальство не беспокоилось.
Подумаешь, не такое уж большое дело! Но когда стали умирать сотрудники НКВД и СМЕРШа, то стали искать врачей. Все знали, что в Харбине, в 1932 году, когда вспыхнула эпидемия холеры, Абрам Кауфман был назначен старшим врачем по борьбе с эпидемией, кроме него в комиссию входили еще два врача - японский, как руководитель, и русский, как член комиссии. Вот отцу и поручили в Гродеково бороться с тифом.
- Каким образом информация из тюрьмы в Гродеково достигла вашей семьи?
- Она пришла с опозданием на три месяца. Зимней ночью 1946 года раздался стук в дверь (а на дворе комендантский час!). В доме была моя мачеха (мама умерла, когда мне было девять лет) и я. Младшего брата, как помнится, не было. Я подошел к двери: "Кто там?" Отвечают: "Откройте, я принес вам известие. Меня зовут Петя. Не бойтесь. Я один". Я открыл. Вошел солдат, молодой парень: "Кто еще в доме?" Отвечаю: "Я и мама".
Он обошел комнаты, убедился, что в доме никого нет, сел и только тогда сказал: "Я болел тифом. Умирал. А ваш отец меня спас. Это было несколько месяцев тому назад. Я поинтересовался у него: "Что ты за это хочешь?" И ваш отец произнес: "Хочу передать записку!" И вот я пришел к вам".
Ночной гость, который назвался Петей, снял сапог, стащил носок и вытащил из него маленькую записку. Отец писал (без обращения и без подписи): "Я жив, здоров, вам передаст привет один человек, а вы можете через него ответить".
Я поинтересовался у ночного гостя: "Сколько вы здесь будете?"
Солдат произнес: "Я сопровождаю заключенных и пробуду здесь еще два дня. Я
приду завтра ночью. Напишите маленькую записочку только без обращения и без подписи - знакомым почерком. Мать сразу же написала записку - ее почерк отец хорошо знал. А я приписал несколько слов. Солдат поведал о себе: он служит в Первой дальневосточной армии. А вот на войне быть не довелось. Правда, после победы был командирован в Германию. Всего на пару месяцев. А после вернулся обратно в свою перводальневосточную…
На мой вопрос: "Чем могу помочь?" - он ответил: "Сестра не может выйти замуж - нет приданного. А часы для нее - в самый раз. Только не такие маленькие, как у тебя на руке, а большие…"
Утром я отправился в магазин "Женева". Там работал мой приятель. Но он развел руками: "Таких часов, как хочет твой знакомый, у нас нет. Но… знаешь, давай возьмем карманные часы, припаяем дужки, протянем ремешок - и преподнесем ночному гостю". Так мы и сделали. Солдат был на седьмом небе:
"Соберите доктору теплые вещи, там холод собачий!"
Он навещал нас еще несколько раз. Последний - за две недели до того, как Советская армия оставила Харбин. Явился: "Будем пить!" Делать нечего! Выставили бутылку. А он, как делали в то время, решил ударом руки о донышко
выбить пробку. Но бутылка разлетелась. И солдат порезал руку. Я пытался остановить кровотечение, но ничего не получалось: "Без больницы не обойтись!" А солдат Петя отказывается: "Я обязан обращаться только в военный госпиталь. Но и туда идти не могу. Что тамошним медикам скажу?!"
Предлагаю другой вариант: "Напротив нашего дома немецко-русская лечебница.
Пошли туда". Уговорил. Приходим с ним к старшей медсестре. С ее сыном Эриком я дружил. Она посмотрела на нас: "Тедди, мы не имеем права его лечить!" Я стал взывать к ее профессиональному долгу: "Человек обливается кровью!" Медсестра ушла в кабинет к врачу, сообщила, что пришел сын доктора Кауфмана (отца все знали в Харбине) и привел советского солдата. Врач согласился нарушить приказ командования: "Пусть зайдет!"
Но солдат за меня ухватился: "Без Феди (он меня Федей звал) не зайду!" Я к нему: "Ты с ума сошел!" Но он шепчет: "Они же белобандиты! Они меня зарежут! Нет, ты будешь стоять около меня!" Мы вошли. Он опять за свое: "И чтобы никаких уколов!"
Боялся, видимо, что отравят. "Но как же без уколов, как без обезболивающего?! Тебя зашивать надо!" - уговаривали его медицинские работники. Наконец, уговорили. Сделали укол, зашили рану, перевязали как просил: "Чтобы не было видно! А если увидят, скажу, что упал!"
Однажды солдат опять к нам наведался: "Это - в последний раз. Больше не смогу вас навещать! Кого надо, уже арестовали и вывезли!"
Больше я никогда не видел солдата Петю из деревни Сибирская, что служил в Первой дальневосточной армии.
Воспоминания о "Ямато" доктора Кауфмана
С утра стали прибывать новые арестованные и до полудня в моей камере-клетке было уже десять человек. Еле-еле вмещаемся. Дышать нечем. Окна в камере нет. Железная решетка в коридор. На наружной стене узенького коридора, почти под самым потолком - небольшое тюремное оконце. Оказывается, мы в арестном помещении японского жандармского управления. Советские власти использовали это помещение по прямому назначению, как и подвалы жандармерии и полиции в городе - тюрьмы были переполнены: арестовывали не сотнями, а тысячами в день. На одной стене камеры какие-то надписи. Всматриваюсь:"каленое железо!!!!!! пепельницы!!! бамб!!!"
Это означает, что жертва, пребывавшая в этой камере, подвергалась пыткам каленым железом - шесть раз (шесть черточек), бамбуковой палкой лупили - три раза (три черточки), зажженную папиросу тушили на голове заключенного (голова - пепельница) - три раза. (В дальнейшем в советских тюрьмах я слышал про пытки, намного превзошедшие бамбуковые палки, "пепельницы" и т. п.) На второй день моего пребывания в тюрьме кто-то крикнул из соседней камеры:
- Доктор К., смотрите в окошко, там ваша жена.
Взглянул через решетку в окошко-форточку, вижу, жена со знакомой (дочь М.Г.) проходят медленно мимо окна и не смотрят, конечно, в подвальный этаж консульства. Да они ничего и не увидели бы - камера в глубине и мраке. Зато нам видно, что делается на тротуаре. Сердце забилось, я не сумел сдержаться, заплакал. Назавтра я увидел сына Т., стоящего на углу здания бывшего Русско-Азиатского банка.
Так, несколько раз я видел своих, расстраивался, плакал и днями - с утра и пока стемнеет - смотрел в окошко.
Мои сокамерники - все незнакомые люди, я - единственный еврей среди них. Мои коллеги по еврейской общине в камере #4. Два раза в день нас выводят в туалет. Проходя мимо камер, слышу:
"Здравствуйте, А. И."
Все больше и больше знакомых. Д-р Т. иногда добровольно подметает пол в коридоре. И, должно быть, чтобы показать, что не пал духом, бодр и полон веры, он дурачится, пляшет в коридоре с метлой.
Разговаривать с другими не полагается, но д-р Т., подметая пол возле нашей камеры, успевает спросить меня о здоровье и добавить:
- Скоро, скоро А.И. будем на свободе.
Он вообще был уверен, что не сегодня-завтра он будет освобожден. Попав затем, в начале 1946 г. в лагерь на Урале, работал в лагерной больнице врачом, там мой коллега стал петь хвалебные гимны большевикам, коммунизму. Он был осужден на 10 лет. В Сиблаге получил еще десять лет после того, как уже отсидел шесть. Был отстранен от врачебной работы, впал в отчаяние, ипохондрию и… умер в лагере, не дожив до"свободы".
Каждый ночь приводят арестованных. Все больше молодых. Я волнуюсь: тронут ли чекисты-бандиты моих сыновей?! Однажды утром соседи, вернувшись из туалета, передали, что в подвале новая партия задержанных, человек 50, почти все - молодежь. Не могу дождаться, когда нас выведут из камеры. Наконец, вывели. Направляюсь прямо в толпу арестованных. Среди них бывшие ученики Коммерческого училища, где я преподавал и был председателем правления. Они окликают меня: "Доктор!" Я опрашиваю: где их взяли? когда? за что? не видали ли моих ребят? Моих сыновей нет среди них. А людей, рассказывают они, прямо на улице арестовывают, ловят, хватают, вталкивают в автомобиль и везут в тюрьму, в подвал…
Среди заключенных есть больные.
Заявили об этом тюремному начальнику, старшине. И вот нам сообщили, что придет врач. Многие записались к нему. Записался и я с надеждой - авось, знакомый. Часов в 11 явился фельдшер тюрьмы на Коммерческой улице. Русский, кажется, из ротных фельдшеров. Он в сопровождении какого-то офицера подходит к решетке каждой из камеры - кто болен? что болит? - и оставляет порошок аспирина или пирамидона. Подошел и к нашей клетке. Узнал меня.
Прошу осмотреть меня, жалуюсь на боли в кишечнике. Офицер отпер дверь, чтобы фельдшер вошел. Но тот, вижу, вдруг побледнел, дрожит, не может войти в камеру. Боялся, очевидно, что обратно не выйдет. Этот фельдшер месяца три тому назад болел тифом и я его лечил сначала на дому, а потом забрал в еврейскую больницу. Он был очень благодарен и признателен мне. Через некоторое время, будучи в тюрьме на Коммерческой улице, я оказался у того же фельдшера в амбулатории, и он мне шепнул, что боится за себя, каждый день ждет ареста. Все его знакомые, друзья арестованы.
Числа 25-26 августа некоторых вызывают из камер. Среди них мои коллеги по еврейской общине. У них радостные лица, они верят, что их освобождают. Оставшиеся в звериных клетках завидуют им. М.Г., проходя мимо камеры, приветствует меня рукой, улыбается и успевает шепнуть: "Скоро и вы, А.И., будете дома".
На следующий день кто-то, возвратившись с допроса, рассказывал, что все, кого вчера вечером "освободили", сидят в тюрьме. Их перевели в тюрьму, освободив здесь места для других - сотен, тысяч …
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Из "гостей", как вы упомянули, отпустили двух человек - раввина и православного священника. А из "задержанных" ("простите, ошиблись!") кому-то удалось вернуться домой?
- Было три случая возвращения. В 1946 году вернулись мадам Аркус, господин Матковский, руководитель бюро по делам российских эмигрантов, и господин Чистяков, директор библиотеки КВЖД, блестящий специалист по Дальнему Востоку и Азии. Сразу же после возвращения они тайно, ночью побывали у нас и рассказали об отце. Правда, это были новости трехмесячной давности. Еще гродековские. Хотя отца в этом городке уже не было.
- В "Ямато-отеле" ваш отец был среди эмигрантов, образованных людей… Даже в подвалах японского консульства и в камерах китайской тюрьмы, как ни странно это звучит, его окружала интеллигенция. Но в русской тюрьме Гродеково были иные постояльцы. Как ему удавалось выжить среди "не себе подобных"?
- Вы правы. В Гродеково политических уже содержали вместе с уголовниками. В
камере, где был отец, находились - из политических - православный священник и Чистяков, директор библиотеки КВЖД. По вечерам они поддерживали друг друга рассказами. Священник рассказывал истории из Нового Завета, директор библиотеки легенды и сказки монголов, корейцев, китайцев и других народов, населяющих Дальний Восток, а отец - историю еврейского народа. Уголовники, как рассказал нам Чистяков, которого, как я уже говорил, отпустили, стали прислушиваться к этим беседам. И по вечерам (днем режутся в карты) требовали: "Ну, ты, поп! Ну, ты доктор! Ну, ты библиотекарь! Начинайте свои сказки!" Эти "сказки" (а по отцу - история еврейского народа, рассказы из ТАНАХа) помогли выжить в Гродеково. Но вскоре доктора Кауфмана этапировали на Лубянку…
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Что именно инкриминировали вашему отцу, доктору Кауфману? Ведь доктора-евреи "пошли в дело" в 1953 году. А на дворе (я имею ввиду Лубянку) был, если я правильно подсчитал, только 1946 год.
- Мой отец проходил по 58 статье - измена родине… Его обвиняли в том, что он американский, японский, английский шпион, что он засылал еврейскую молодежь в СССР для совершения диверсионных актов на промышленных объектах…
Моя покойная мачеха смогла добиться встречи с Гинзбургом, военным прокурором Дальневосточной армии (Это произошло через три-четыре месяца после задержания отца). И Гинзбург сказал ей: "Мы знаем вашего мужа. Он сионист. Он служил в армии Колчака. Он сотрудничал с японцами, англичанами, американцами… Он - враг народа".
На Лубянке отец пробыл в одиночной камере три года. Затем его судила "тройка" - на 25 лет.
После этого началась его лагерная жизнь. Этапы из лагеря в лагерь: Тотьма, Соловки, Караганда… Отца спасло его медицинское (хоть и в капиталистической Женеве полученное!) образование.
Его определили лагерным врачом. Но когда отец оказался в ГУЛАГе, ему было уже за 60 лет. А в таком возрасте трудно выжить в лагере даже при послаблении режима.
Воспоминания о "Ямато" доктора Кауфмана
Вот уже две с половиной недели я нахожусь в заточении, в подвале. Меня ни разу не вызывали на допрос.
Наступил первый день
Рош-Гашана. Рано утром, когда все еще спят, я молюсь, вспоминаю молитвы. Губы мои шепчут "Унсане Текеф". Вроде как помолился. И словно легче стало на душе.
В тот же день нас погрузили на грузовой автомобиль и повезли куда-то. С тротуара в грузовик люди бросают папиросы, конфеты, яблоки - сочувствуют… Едем мимо отеля "Модерн". У входа стоит метрдотель Лев. Фр. О. Я подаю ему знак рукой, мол, везут в тюрьму на Коммерческую улицу. Он в тот же день сообщил об этом моей семье. (Через два месяца мы с ним встретились в арестантском вагоне по дороге в Свердловск).
Нас выгрузили посреди луж в дальнем углу двора. И после проверки загнали всех, человек 60, в одну камеру. Вновь вижу знакомых, - редакторы газет, журналисты, писатели… Принесли нечто вроде обеда, - какая-то каша и хлеб.
С голоду ели все без остатка, и даже порции тех, кто не мог преодолеть отвращение к этой так называемой "каше". К вечеру нас стали распределять - пачками отводили одних и приходили за другими. Осматриваюсь на новом месте: камера довольно большая, нары вдоль всех четырех стен. Окна со щитами, но все же видна улица и прохожие. В одном углу - непременная"параша". Нас 46 человек. Отдельно держатся восемь китайцев и японцев, - тут и управляющий железной дороги, и губернатор Биньцзянской провинции, и "высокие" чины администрации. Все они хорошо одеты, в полувоенной форме.
Вечером началась перекличка. Сержант записывает. Дошла очередь до нас. Мой сосед во весь голос заявляет: Т. С. И., 1886 года рождения, еврей.
Последнее слово резануло мой слух. Как еврей? Несколько десятков лет живет в Харбине, известен как православный, вращается в церковных кругах, чуть ли не староста церковный, и вдруг - еврей. Он старый мешумед. Правда, при случае, в беседе со мной, он не отрицал своего еврейского происхождения.
Каждый год в Рош-Гашана поздравлял меня по телефону и даже решался произнести по-еврейски поздравление. Но он-то настоящий "православный"…
С редактором одной из русских газет повторилось то же самое - объявил себя евреем. Отец и мать его - выкресты, сестры, дядя - тоже. Он родился уже христианином, православным. И этот - в тюрьме евреем стал …В дальнейшем в советской тюрьме и вообще в Советском Союзе я встречался всегда с обратным явлением.
…У дверей камеры по ту сторону стоит молодой боец, 19-летний украинец. С винтовкой, конечно. Стережет нас. В дверях окошечко-волчок, в которое он то и дело заглядывает. Ночью этот боец и еще один молодчик, товарищ его, подбираются к японцам, забирают пару сапог, хороших, новых. Японец не спит, видит покушение на его сапоги, поднимает шум, пытается вырвать сапоги из рук стражей-воров, но они силой тащат его и еще одного японца, который лежал рядом на нарах в своих добротных сапогах. Уводят их, запирают на ключ и засов дверь камеры. И … стало тихо. Через минут пятнадцать два японца возвращаются без сапог и без брюк из хорошего военного сукна. В уборной под угрозой оружия их раздели и забрали брюки и сапоги. Через час-другой на нарах возле ограбленных японцев лежали старые рваные штаны и заплатанные ботинки… Японец из управления Северо-маньчжурской железной дороги возмущается, требует начальника тюрьмы…
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Сколько лет вы не поддерживали связь с отцом? Сколько времени вы не знали
где он и жив ли?
- До 1954 года мы ничего об отце не знали. Целых девять лет! А в 1954 году стали получать через Красный крест открытки от отца. И раз в три месяца (чаще не полагалось!) писать ему на почтовый ящик. К тому времени я уже репатриировался в Израиль. А он узнал об этом совершенно случайно. Вот как это произошло.
В то время мой отец находился карагандинском лагере.
После смерти Сталина заключенным вышло некоторое послабление. Перед ними, например, могли выступать художественные коллективы. И вот однажды в карагандинском лагере состоялось выступление театра из Петрозаводска.
Мой отец присутствовал на спектакле и вдруг на сцене увидел Юру Хороша, моего приятеля по Харбину. Когда спектакль закончился, отец прошел за кулису: "Где моя семья?" Хорош отвечает: "В Израиле! Я могу переслать им весточку. Через тещу. Я с женой вернулись из Харбина в Россию, а теща поехала в Израиль!" Отец сразу же набросал для нас послание (как положено без обращения и подписи), а Хорош отправил теще. Это случилось в 1955 году.
В следующем году отца освободили. В тот год ему исполнилось 70 лет. Но его не реабилитировали, а просто освободили, зачитали все "минусы" - в этот город нельзя и в тот нельзя, да еще во сто городов запрещено: "А вот в Караганду можно! Хочешь? Оставайся!"
И мой отец, который не был поданным СССР, жил в Караганде с 1956 по 1961 год.
Воспоминания о "Ямато" доктора Кауфмана
Как-то вызывает меня начальник тюрьмы к окошечку-"волчку":
- Была тут жена ваша, передала записку. Можете ответить, если хотите, но только писать о здоровье, или просить чего прислать. И по-русски писать. Вот вам бумага, карандаш. Через 10 минут я приду за письмом. - и, передавая мне пакет (мыло, зубной порошок, полотенце), добавляет: - Был еще шоколад, но мои ребята-солдаты съели его.
Цинично-откровенно…
Нас в камере стало меньше. Куда-то убрали японцев и китайцев. Солдат из нашей стражи сказал, что их отправили пароходом в Советский Союз, в Хабаровск. И мы томимся от неизвестности.
Как-то часов в 11-12 ночи меня вызывают. Среди ночной тишины произносится
громко моя фамилия: - Кауфман. Выходи!
У дверей два солдата: старшина и боец. Старшина берет меня за руку, вводит в комнату направо, тут же, рядом с моей камерой. Комната без двери, лампочки в ней нет, - свет падает из коридора.
Мне страшно в темноте с двумя красноармейцами-тюремщиками.
Старшина садится на небольшой стол, стоящий посредине комнаты и обращается
ко мне:
- Мы только что были у тебя дома. (Мне стало жутко при этих словах). - Ох и угостили нас. И водки - сколь хошь. Младший сын твой молодец: пил водку с нами. Письмо вот есть для тебя.
И он, полупьяный, стал шарить в карманах. Вытаскивает разные бумажки, шнурки, мундштук, коробочку папирос, какую-то грязную тряпку (вероятно платок), пуговицу, спички, зажигалку… Нашел какую-то бумажку:
- Вот, это тебе!
Я говорю:
- А может, это не мне?! Надо бы посмотреть при свете!
Он зажигает спичку. Всматриваюсь: да, действительно, эта записка мне.
Старшина продолжает:
- Там еще жена послала тебе пальто, но в конторе тюрьмы его задержали, - ну завтра получишь, - и вдруг обращается ко мне: - Хочешь сейчас поехать домой?
Я испугался. Знаю, что движение по городу в ночное время запрещено; старшина пьян. Кто знает, что он затеял! Накануне обстреляли автомобиль с солдатами, которые ехали по улицам города, не имея на то специального разрешения, а старшина упорно уговаривает меня:
- Повидаешь своих - и обратно!
Я отказываюсь. Может это провокация, ловушка?! А пальто бы мне очень пригодилось. Уже конец сентября. И лежать на нарах не на чем, и покрыться нечем. Назавтра я спрашиваю начальника тюрьмы о моем пальто.
- Какое такое пальто?!
Объясняю ему, как мне сказал старшина: пальто послали мне, в конторе оно. Задержали его там.
- Никакого пальто не видел, никто его там не задерживал…
Вскоре стали поговаривать, что нас отправляют куда-то. "Сведения" противоречивые: у одних - что в "лагерь" в Старый Харбин, у других - что в Советский Союз. Многие выражают удивление, возмущаются: как же так, ведь еще ни одного допроса не было! И действительно, меня за целый месяц ни разу не вызывали на допрос, какого-либо видимого интереса к моей личности не проявляли.
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Каким образом ваш отец, доктор Кауфман оказался "бесподанным"?
- В паспортах выходцев из России, живущих в Китае, писалось:
"Бесподанный, российский эмигрант". Мой отец был "бесподанным" при аресте и "бесподанным" в советских лагерях. Он и после освобождения остался"бесподанным". Правда, от него требовали, чтобы взял советский паспорт, но отец не соглашался: "Я не советский. Я - бесподанный. Моя семья живет в Израиле!" Тогда ему выдали вид на жительство, где было написано, что Абрам Кауфман - человек без гражданства.
Отец жил в Караганде, работать врачем на угольных копях. 15 раз подавал прошение в ОВИР с просьбой о выезде в Израиль, и все разы получал отказ. А в Израиле (по моей просьбе) решили "бесподанного" Кауфмана, сделать гражданином Израиля. И официально (опять-таки по моей просьбе!) обязательно уведомить его об этом. Но Караганда в те времена была закрытым городом. Как же сообщить доктору Кауфману, что он - подданный Израиля?!
Придумали следующее: израильское посольство установило контакт с московским евреем, который некогда жил в Караганде. У него был друг (тоже еврей) в Караганде. И по этой цепочке переслали израильский паспорт доктору Кауфману, лагерному (но уже вольнонаемному) врачу.
Кауфман немедленно отправился в ОВИР, чтобы подать очередное прошение на
выезд. Ему там предложили заполнить (в очередной раз!) анкету. Но тут он вынимает паспорт: "Я израильский поданный!" Все в шоке: "Откуда это у вас?!" В ответ слышат: "Пришло по почте от израильского посольства!" - но и в этот раз ему отказали. Но в Пурим 1961 года - чудеса случаются именно в этот праздник! - разрешили: "Но в течении 72 часов вы должны покинуть территорию СССР. Если не успеете - разрешение будет аннулировано и подавать вновь прошение вы уже не сможете!"
Воспоминания о "Ямато" доктора Кауфмана
25 сентября стало известно, что нас вывезут. Все "новости" от часового. Некоторые стараются беседовать с ним, "интервьюируют" его. А он, когда никого из начальства в коридоре нет, охотно рассказывает обо всем, что знает, что слышал, что подслушал.
Днем была у меня на "свидании" (через улицу) жена. Мы приветствовали друг друга, - я из своего тюремного окна, она с балкона дома визави во дворе. В бинокль смотрела на меня. Не удержался от слез. Когда уже прозвучал приказ собираться - я увидел младшего сына Диму, стоящего наискосок от моего окна.
Поздоровался с ним, стал подавать ему знаки, что меня уводят отсюда. Вижу, не понимает. Хватаю какую-то лежащую на нарах шляпу, одеваю на голову, снимаю, кланяюсь, чтобы понял, что расстаемся, прощаюсь. Дима то озирается кругом, то в упор на меня смотрит. Но я должен идти: приказ строиться парами. Нас выводят в другой коридор, тоже на втором этаже. Вводят в камеру окном во двор, набитую людьми до отказа. Свыше ста человек. На нарах все места заняты, некуда приткнуться. Располагаемся на грязном полу. Дверь в коридор открыта. У решетки в камере напротив стоит д-р Фр., немец, товарищ председателя харбинской национал-социалистической партии (нацист).
Последние годы евреи-врачи избегали встреч с ним даже на консилиумах. Слышу, д-р Фр. приветствует меня. Рад, наверно, что и я среди заключенных… Судьба этого нациста была иная, лучшая. Через два месяца он был освобожден советской властью, выпущен на свободу…
Часов в 9-10 вечера нас начинают выводить из камеры человек по десять. Каждый подходит к столу в коридоре, за которым офицер записывает фамилию и имя. Кое-кто пытается спросить его, офицер не отвечает, машет рукой. Какие могут быть объяснения! Кто смеет задавать вопросы в ГПУ, МГБ, Гестапо?!…
В 11-м часу ночи нас начинают выводить человек по 30. Уведенные обратно не возвращаются. Уходит одна партия за другой. Вот и я среди них. Во дворе, у самого крыльца стоит грузовик. Полно охраны. Винтовки, ручные пулеметы, наганы. Солдаты, офицеры. Усиленная стража. Ночь темная, сеется дождь.
Поднимаемся на грузовик. Один из офицеров дает команду: сесть на корточки! Не сметь вставать! В того, кто встанет, - приказываю стрелять! На грузовике человек 30 и четверо хорошо вооруженных солдат. Офицер еще раз повторил свой приказ: кто встанет - приказываю стрелять без предупреждения - и грузовик двинулся. Темно, город плохо освещен. Но я узнаю улицы, дома. Едем по Китайской, Аптекарской, Артиллерийской, Диагональной. Вот угол 3-й линии. Вот моя квартира - рукой подать. Семья в неведении, тревоге за меня. И слезы льются из глаз моих. Мы переехали виадук, мы в Новом городе, мимо вокзала… Куда-то дальше едем. Все сидят на корточках, голову поднять боятся, молчат. Тридцать живых трупов…
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Но где Москва, а где Караганда?! Не ближний свет! Как доктору Кауфману удалось уложиться в 72 часа?
- Он немедленно выехал поездом "Караганда-Москва". И как только приехал - сразу же направился в посольство. Но вокруг охрана. Что делать?!
Об этом уже я позаботился. Еще в Израиле. Как только он прислал мне телеграмму "выезжаю в Москву", я сообщил об этом в министерство иностранных дел и в израильское посольство в Москве. Я беспокоился о том, чтобы отца не остановили на входе в посольство. Мое беспокойство разделяли и
работники посольства. Они дежурили на своем "наблюдательном пункте" - у окна. За улицей наблюдал работник посольства Яков Шарет, затем его сменял профессор Харель, бывший в то время послом Израиля в СССР.
Они заметили как на воротах останавливают моего отца, тут же вышли и провели его, гражданина Израиля, в посольство. На тот момент из 72 у отца оставалось менее 48 часов. И на его еврейское счастье - это была суббота.
Австрийское посольство, в котором он должен был получить визу, в этот день не работало. Яков Шарет позвонил австрийским коллегам и объяснил ситуацию.
Австрийцы открыли посольство и отец успел оформить документы. Надо отметить, что израильские дипломаты настаивали, чтобы отец летел на австрийским (Москва-Варшава-Вена) рейсом, и ни в коем случае - советским.
Боялись провокации.
Итак, визы и печати были проставлены. Оставалось пройти досмотр и сесть в самолет. Но, чтобы ничего не случилось с отцом, его буквально в последний момент посольские люди повезли во Внуково, провели в самолет и предупредили, чтобы во время остановки в Варшаве, не покидал лайнер. Сами понимаете почему! Более того, израильтяне созвонились со своим посольством в Варшаве, и предупредили, что в австрийском самолете будет находится доктор Кауфман. Когда самолет сделал остановку в Польше, внутрь прошел секретарь израильского посольства в этой стране, чтобы убедиться, что с Кауфманом все в порядке.
А вот в Вене Абрама Кауфмана встречали уже представители Еврейского Агентства и посол Израиля в Австрии. И через несколько дней, 21 марта 1961 года мой отец прибыл в Израиль, где прожил десять лет.
Воспоминания о "Ямато" доктора Кауфмана
Остановились. Где мы? Далеко за товарной станцией. На корточках, еле сидим, без сил. Внизу, возле грузовика, усиленная стража, нас крепко охраняют.
Накрапывает дождик. Приказ слезать с грузовика, строиться парами. Под усиленным конвоем, чуть ли не по солдату у каждой пары, мы идам по какому-то двору, мимо какого-то домика и приходим на какой-то далеко отстоящий железнодорожный путь, на котором стоит поезд со множеством вагонов. Полумрак. Мы останавливаемся у товарных вагонов. При свете свечных фонарей "ас вталкивают в один из таких вагонов с надписью: 40 человек, 8 лошадей…
Мы влезаем. Небольшой вагон. Темно. Половина вагона - нары в три яруса. По десять человек на ярус. Но по десять человек можно только лежать на боку - всем на одном боку, так, чтобы твои колени входили в подколенки соседа, лежащего впереди тебя, а колени соседа сзади - в твои подколенки. На спине лежать нельзя - нарушаешь весь "строй". И если кто-либо хочет лечь на другой бок, то все должны повернуться на тот же. 30 человек таким образом улеглись на нарах, и я в том числе. А остальные десять (поистине, "40 человек, 8 лошадей"…) на грязнущем полу. И нары были из грязных досок. С нами внутри, в вагоне, два молодых бойца с ручными пулеметами ППШ через плечо. Уборной нет, даже обычной, примитивной, - желоба, по которому стекают наружу нечистоты. Кто-то спрашивает бойцов: как же быть? Оказывается, дело просто: боец раздвигает стену - двери вагона и "пожалуйста", - "хошь по-легкому - становись в дверь, хошь по-тяжелому - садись задом на воздух"…
Простояв еще с час на станции где-то в Харбине, поезд тронулся в путь. Куда едем? Ясно везут в Советский Союз. Это было в ночь на 26 сентября 1945 года.
Ночь. Полумрак. Горит маленькая электрическая лампочка. Лежим на нарах, на полу. Один из бойцов нашей стражи тотчас же улегся спать, положив возле себя ППШ. И сразу уснул. Спит крепко. Второй солдат сидит у двери, еле держит голову, она клонится вниз, веки отяжелели, глаза смыкаются. Хочет спать - нет сил. Обращается к двум заключенным:
- Вы, ребята, посидите тут, посмотрите, чтобы чего не случилось, а я лягу.
И он улегся, доверившись узникам. Спит стража, крепко спит. Намаялась за день с бесчисленными "арестантами", гоняла их вовсю - из сил выбилась…
В этом вагоне я провел двое с половиной суток. Кормили плохо: давали по 400 грамм черного хлеба в день и один раз приносили бочку с капустными щами. Сопровождаемые стражей, несколько арестованных ходили на станцию за щами и кипятком. Наши часовые получали сахар, консервы. Солдаты угощали дежуривших за них ночью заключенных, настаивали, чтоб и я взял: "Ешь, врач!" Но я не брал: неудобно перед товарищами быть привилегированным.
Один из стражников заговорил со мною. Вначале попросил медицинского совета: там у него болит, тут ноет. Он все не мог понять: как это так "врача" арестовали… Рассказал мне, что они сопровождают нас до Гродеково и - обратно в Харбин. И узнав, откуда я и кто там у меня остался, предложил мне передать семье записку.
Я испугался этого предложения - боялся за семью. Но боец шепотом повторяет:
- Напиши адрес, я зайду к жене твоей, расскажу о тебе, - и дает мне бумажку и карандаш. Это было ночью. Я написал семье несколько слов о том, что здоров, надеюсь, скоро увидимся (тогда еще верилось в это. О, sancta simplicitas!) На другой записке, отдельно, написал адрес. И отдал солдату. Не без волнения и
тревоги…
Через 16 лет, когда я встретился с семьей в Израиле, я узнал, что солдат, стражник мой, записку передал.
26 сентября вечером - тревога.
Наш арестантский поезд остановлен где-то в степи, не движется. Стражувывели из вагона, а нас заперли снаружи. Слышим: беготня, суета, возгласы, крики. Что случилось? Поздно вечером, когда все уже лежали на нарах, японец из соседнего вагона, которому открыли дверь для естественных надобностей, оттолкнул стоящего возле него солдата и выпрыгнул на полном ходу. Местность
покрыта лесом. Ночь темная. Пока дали сигнал тревоги и остановили поезд, беглеца и след простыл. Все солдаты-стражники отправились на поиски японца,
но так и не нашли его. Видимо, он хорошо знал местность, знал, где можно укрыться. Вернувшись на свой пост, солдаты уже ложились спать по очереди.
Беглец-японец вызвал недоверие ко всем. Стража осторожно наполовину открывала дверь для отправлявших естественные потребности и держала
заключенного за руку.
28 сентября в 6-м часу утра нас высадили из вагона на одну из платформ Гродеково - пограничной станции Китай-СССР.
Из интервью с Теодором Кауфманом
- В СССР (по линии самиздата) пользовалась успехом книга вашего отца:"Лагерный врач (16 лет в СССР. Записки сиониста.)". В ней он и рассказал все, что произошло с ним в "Ямато-отеле" и в лагерях СССР. Когда доктор Кауфман начал работу над своими воспоминаниями?
- В Израиле отец, которому было уже 75 лет, трудился врачом в больничной кассе и работал над своими книгами. Первая - "Лагерный врач, (16 лет в СССР. Записки сиониста)" увидела свет в 1971 году. Ее напечатали на"папирусной" бумаге и туристы тайно провозили ее в СССР. Написал отец и"Листки моей жизни". Не так давно они стали публиковаться в "Бюллетене", издании израильского общества евреев-выходцев из Харбине. А следующая его книга "Поселок Харбин" - история евреев Харбина еще ждет своего издателя. Правда, он не успел ее закончить.
На книгой "Лагерный врач" отец начал трудится в Караганде. И эти записи вывез из СССР. А вот "Листки моей жизни" и "Поселок Харбин" - начал писать еще в Китае. И продолжил уже в Израиле. В написании второй и третьей книг отец использовал архивные материалы и личные дневники, которые я вывез из Китая,
а также публикации журнала "Еврейская жизнь", который он выпускал в Харбине
с 1920 по 1943 годы.
Я привез в Израиль все номера этого издания. Думаю, что это единственный в мире полный комплект "Еврейской жизни" В свое время мы высылали журнал в Палестину, библиотеку конгресса США… Даже Ватикан был нашим подписчиком. Но с декабря 1942 связь с Палестиной прервалась. А еще раньше, во время войны, в 1941 году и с Ватиканом. Но журнал "Еврейская жизнь" выходил и в 1942 году и еще половину 1943 года, пока японцы (в июле месяце) его не закрыли.
Из воспоминаний доктора Кауфмана о том, как (и где) он узнал о создании Государства Израиль
Москва. Лубянка. Камера #32.
1948 год. Суббота. Кажется 22-е мая, а может быть 23-е. 10 часов вечера. С полчаса тому назад был объявлен "отбой" - надо лечь в постель. И я уже в постели.
В "волчок" просовывается голова дежурного надзирателя. "На букву К" провозглашает он. Нас двое в камере. Я называю свою фамилию. "Приготовься!" приказывает он. Я не понимаю, в чем дело. Я в тревоге. На Лубянке по субботам после 6-ти часов вечера и по воскресеньям не работают. Никаких допросов не бывает. Что же это означает?
Я в тревоге. Привычный ко всему и много повидавший уже всяких "видов", здесь и в Лефортовской тюрьме, я волнуюсь. Меня этот вызов особенно тревожит.
Открывается дверь и солдат с винтовкой ведет меня к лифту. Мы поднимаемся на 6-й или 7-й этаж. Меня вводят в камеру, в которой стоят четыре стола, много стульев. Полумрак. За одним из столов, на котором стоит лампа с зеленым колпаком, кто-то сидит.
- Товарищ подполковник, привел заключенного!
- Хорошо. Иди.
- Садитесь, Кауфман, - говорит мне следователь (третий по счету) и указывает на стул за одним из столов. Какая-то необычная обстановка для кабинета следователя. Скорее это канцелярия какая-то. Я уже старожил в тюрьме - два с половиной года по тюрьмам.
Что-то меня тревожит.
- Кауфман, я позвал вас не на допрос. Я хочу вас обрадовать и в то же время огорчить. Провозглашено еврейское государство в Палестине.
Я не мог больше слушать. Мое сердце сильно забилось. Оно стало необычайно громко стучать. Я заплакал. Я буквально рыдал. От радости, от счастья.
Следователь молча смотрел на меня. Не знаю, понимал ли он меня.
Затем он опять обратился ко мне:
- Еврейское государство воюет теперь с арабами. Они напали на него. Война еще идет. Вот, прочтите эту статью в "Правде", говорит следователь и протягивает мне газету.
Я беру газету, пытаюсь прочесть передовую. Но я не могу читать. Руки дрожат, газета прыгает в моих руках. Слезы затуманили мне взор. Одно перед моими глазами, перед моим духовным взором, одна мысль: Еврейское Государство!
Я молчу. Плачу тихими слезами. Слезами радости, счастья.
Следователь звонит в телефон: "Пришлите за заключенным".
Какой я заключенный?! Я свободный духом, я сын свободного народа!
Конвоир ведет меня вниз, на З этаж, в мою камеру. Я сажусь на койку. И я вновь плачу тихими слезами.
Раздается в "волчок" голос дежурного:
- Ложись!
Я ложусь на койку. Я не могу уснуть. Огненными буквами предо мной:
ЕВРЕЙСКОЕ ГОСУДАРСТВО!
Нахлынул рой воспоминаний: конгрессы, съезды, годы, люди - все мелькает предо мною.
Сбылась мечта.
В камере #32 всю ночь было светло. То был яркий свет нашей родины, нашей
Альтнейланд.
Из интервью с Теодором Кауфманом
- Доктор Кауфман - известный деятель сионистского движения. Он был участником первых сионистских конгрессов. Его арест не мог пройти незамеченным. Какова была реакция в сионистских кругах и в ГосударствеИзраиль на заключение еврея, живущего в Китае, причем, бесподанного! -
в советский концлагерь?
- Вскоре после прибытия в Израиль моего отца пригласили на сессию Всемирного еврейского конгресса в Женеве. Он там держал речь: "Господа, ваша политика умолчания, не может на них произвести впечатления. Если весь мир будет кричать, только тогда они услышат. Мой сын разослал более 1000 писем по всему миру: Рузвельту, Блюму - кому хотите. Именно так нужно
действовать. Кричать!"
А в Государстве Израиль в те годы политические деятели придерживались следующей точки зрения: все, что происходит в СССР, внутреннее дело советской страны. Не вмешивались, не осуждали, не говорили - полное молчание по данному вопросу. Не секрет, что многие люди верили, что "ничего подобного" в СССР быть не может.
Один из видных сионистских деятелей, бывший член польского сейма, один из лидеров русского сионизма, которого доктор Темкин и Членов направляли с различными миссиями по всему миру, когда я обратился к нему с просьбой вызволить отца, ответил: "СССР - справедливая страна…"
Немає коментарів:
Дописати коментар