http://www.online812.ru/2011/04/07/004/print.html
- Владимир Владимирович, а ведь у вас пенсионный возраст...
- Давно уже (смеется).
- Пенсию получаете?
- Да, но я распорядился перечислять ее в один детский дом.
- Всю?
- Конечно.
- Какая у вас пенсия?
- Честно говоря, даже не знаю, давно не смотрел. Она повышается, индексируется, но я не нуждаюсь в ней. Мне показалось, что могу отдать ее тем, кому деньги больше нужны.
- Ваша судьба не похожа на судьбы советских людей. Родились в Париже, выросли в США, потом переезд вашей семьи в СССР. Вы в Союзе чувствовали свою инородность?
- Я это очень сильно переживал. Вначале, когда отец привез нас в Советский Союз, я мечтал об этом. Я очень хотел встроиться, не хотел, чтобы про меня говорили: «Это не наш». Очень долго пытался это сделать. Но потом я понял, что это все-таки не мое, и что мне надо признаться в этом, и жить с этим. В целом я в какой-то степени инородное тело, я понимаю это.
- После переезда из США вы долго были невыездным. Это вас угнетало?
- Очень. Это было одно из самых сильных моих переживаний вначале. Потому что я был очень активным пропагандистом Советского Союза и советской системы. И очень успешным пропагандистом. Я думал: «Как же так, вроде по-настоящему работаю на эту идею, а сам невыездной?» Первый мой выезд состоялся в 1977 году, в соцстрану, в Венгрию.
- Почему было такое недоверие к вам?
- У меня были плохие отношения с КГБ. То есть – никаких. Они очень долго пытались меня убедить, что я должен с ними сотрудничать.
- К тому же вы – сын человека, который с ними сотрудничал.
- Да, это правда. Но я не сотрудничал. Отец сотрудничал больше, как разведчик. Он занимался разведывательной работой, а не «стучал». Ко мне они обратились именно за этим – стучать на своих. На студентов, на друзей, иностранцев, которых я иногда встречал.
Мы разошлись с ними, после того как они предложили мне поехать в Варну. «Только знаете, - сказали мне они, - вы поедете не как советский, а как швейцарский гражданин». Я им сказал: «Слушайте, у меня очень много родственников и знакомых за границей. Представьте себе, что случайно кто-то из них приезжает в Варну, встречает меня и говорит: «Ой, Володя, как приятно тебя встретить!» А я должен отвечать: «Да я не Володя, я мистер такой-то из Швейцарии». И отказался. «Ах, вы так? Тогда имейте в виду, что мы с вами прекращаем все отношения, но вы нас попомните!» - вот так было мне сказано.
- Вы не боялись с ними так разговаривать?
- У меня есть такая черта: когда мне страшно, я делаюсь очень наглым. Это такая защита – не дать понять, что мне страшно. Конечно, тогда я боялся, но потом преодолел страх и вообще ничего не боюсь. Кроме акул, их боюсь катастрофически.
- Ваш отец работал в Metro Goldwin Mayer. Что он мог разведывать в киноиндустрии?
- В этом смысле я не знаю, чем он занимался. Мы никогда с ним на эту темы не говорили. Но все-таки, работая на таком высоком уровне, отец встречался с чрезвычайно важными и влиятельными людьми.
- Как вы узнали, что он сотрудничал с советской разведкой?
- Сам он никогда об этом не рассказывал. Когда мы приехали в Советский Союз, то я заметил, что у него есть куратор. Это я потом понял, что тот крупный кагэбэшный генерал был куратором отца. Потом я стал задумываться. Отец был эмигрантом, а ему предложили, когда мы уехали из Соединенных Штатов, работать в «Совэкспортфильме» в оккупированном Восточном Берлине. Этого никогда не предлагали реэмигрантам. Только потом мне стало понятно, что все это было не просто так.
Потом я познакомился с документами. Был такой американский план с кодовым названием «Венона», направленный на расшифровку советских кодов. В частности, они расшифровали и моего отца, он фигурирует в этих документах как «вероятный советский агент». На сто процентов они не были уверены.
- У вас сегодня нет сожаления, что жизнь сложилась так - что пришлось уехать из Америки?
- Никто не знает, как было бы, если бы было по-другому. Но я знаю точно, что из-за того, что произошло так, как произошло, я стал знать больше, чем я бы знал, живя там. Уже одного русского языка достаточно, не говоря обо всем остальном. Ничуть не жалею, что случилось так, тем более никто не знает, что было бы, если мы не уехали.
- В 1985 году вы вели первый телемост с Америкой. Как получилось, что вы стали его ведущим?
- В 1979 году моя знакомая американская журналистка с крупного американского сетевого канала, который называется ABC, сказала: «А почему мы смотрим на наших экранах только диссидентов? Давайте послушаем какого-нибудь нормального человека!» Она сказала об этом очень-очень крупному американскому телевизионному политическому журналисту Тэду Копполе, он вел программу, которая называлась Nightline. Это была политическая программа номер один. И в один прекрасный день они обратились на Гостелерадио: «Мы бы хотели пригласить в программу господина Познера».
Такие вопросы решало Главное управление внешних сношений Гостелерадио СССР, которое возглавлял, конечно же, кагэбэшник. Они подумали и решили: а почему бы и нет? Вот так я в первый раз выступил на американском телевидении. Это была сенсация, потому что я говорил, как американец, одевался не как члены политбюро, и способ изложения мыслей тоже был понятный для американцев. Наше посольство было в абсолютном восторге от моих выступлений.
Некоторые вещи я признавал, понимая, что разговариваю с американцами. «У вас есть антисемитизм?» - спрашивали они. «Да, есть!» - отвечал я, и тут же: «А что, у вас нет расизма по отношению к черным?»
Я стал часто появляться на американском телевидении, в общем, я стал очень известным в Америке человеком. Потом Иосифу Голдину пришла совершенно потрясающая идея: «Если поставить гигантские телеэкраны во всех главных городах мира и дать людям возможность друг на друга посмотреть и пообщаться, то никакой войны не будет!» Тогда я сказал: «Давайте попробуем, чтобы рядовые американцы и наши обыкновенные люди могли поговорить друг с другом напрямую». Так родился термин «телемост». И именно с этого пошла моя телевизионная карьера.
- Кто отбирал советских участников телемоста?
- Все участники с нашей стороны отбирались американцами. Мне позвонил Фил Донахью и объяснил, почему этим будут заниматься они: «Если мы не сможем сказать своим телезрителям, что сами выбирали ваших гостей, то нам скажут, что они все кагэбэшники и им нельзя верить». Приехали два линейных продюсера его программы и поехали в Ленинград.
Мы их спросили: как вы хотите отбирать? Останавливать на улице? Пожалуйста, но если вы хотите, чтобы были медсестры, рабочие, то надо попасть в эти учреждения. Без нас вы туда не попадете.
На заводе они ходили по цехам и спрашивали: «Вот будет такая передача. Вы хотите участвовать?» - «Да». - «Хотите с женой?» - «Нет, пусть дома сидит». Вот так все и получилось. Никакого КГБ.
Другое дело, что буквально накануне телемоста я услышал, что обком партии хочет собрать всех отобранных участников и провести инструктаж. Я помчался в Ленинград. Отдел идеологии возглавляла Галина Баринова, красивая бывшая комсомольская королева. Я сказал ей, что такой инструктаж невозможен. «Почему? – спросила она. – Мы хотим помочь». Я стал ей объяснять, что если американцы узнают, то это конец. «А как они могут узнать?» - и нажала кнопку: - «Позовите Петра Петровича». Через две минуты вбегает Петр Петрович, как потом выяснилось, он был генерал КГБ. «Петр Петрович, как вы считаете, смогут американцы узнать о нашем инструктаже?» - «Нет, конечно».
Тут я нашел гениальный ход. Тогда я еще не знал, что он гениальный. «Хорошо, - сказал я Бариновой, - но если будут последствия, то под вашу ответственность, не мою».
- И она испугалась ответственности?
- Она отправила меня ко второму секретарю обкома по идеологии, и тот сказал: «Ну, хорошо. Мы не будет собирать людей. Но если будут неприятности, то это будет уже под вашу ответственность». Так все и получилось.
- Потом вы несколько лет работали с Донахью в Америке.
- Целых шесть лет.
- Что явилось причиной его ухода с телевидения?
- Он выступил против войны в Ираке, за что и закрыли программу.
- А как же американская свобода слова?
- А как вы думали? Это только кажется, что все хорошо. Нашу с ним программу закрыли по той же причине. Нас вызвал президент CNBC Роджер Эйлс, где шла наша программа, когда наступило время возобновить контракт. Он сказал нам: «Мы возобновим контракт, но с некоторыми условиями. Вы слишком левые, слишком либеральные. Вы должны будете нам заранее сообщать, о чем пойдет речь, какая тема и кого вы пригласили. И мы будем должны дать добро». Я ему сказал: «Так это же цензура!» - «А мне наплевать, как вы это называете! Будет так или не так?» Я сказал «Нет!», и Донахью сказал «Нет!» Контракт не подписали, и программа тихо исчезла.
- Сегодня много говорят о самоцензуре журналистов. Можно с этим как-то бороться?
- Когда мне задают подобные вопросы, я цитирую строчки Евтушенко про Галилея: «Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он тоже знал, что вертится земля…»
Кстати, в моем цеху, по сути, у меня нет ни одного друга.
- Принципиально?
- Не то чтобы я заранее сказал: «Вот с ними я общаться не буду», но так получается. На телевидении есть люди, с которыми я очень дружу, но они не занимаются журналистикой. Тот же Ваня Ургант. Он просто стал моим близким другом, несмотря на разницу в возрасте, мы общаемся семьями. Если говорить о тех, кто занимается журналистикой, которой занимаюсь я, таких нет вообще. И я не стремлюсь к этому.
- Почему?
- Видимо, не сложились обстоятельства таким образом, чтобы мы общались. Кроме того, чаще всего я не нахожу их привлекательными. За исключением, может быть, тех, с кем у меня есть отношения. Мы не друзья в русском понимании слова, потому что слово «друг» по-русски имеет большое значение. Мы очень хорошие приятели с Леней Парфеновым. Больше ни с кем.
- Кстати, о Леониде Парфенове. Его речь на вручении премии имени Боровика вызвала большой резонанс. Однако потом в интернете появилась информация, что якобы эта речь была написана в Кремле. Кому нужно было запускать такую дезинформацию?
- Для этого были предпосылки. Первое – это то, что Леонид Геннадьевич эту речь читал. Он вообще не читает, он всегда говорит. Второе – он очень нервничал, читая. Это совсем не похоже на Леонида Геннадьевича. Третье – перед церемонией, которую я вел, он подошел ко мне и сказал, что написал довольно злую речь, но не знает, правильно ли выбрал место и время для выступления с этой речью. Теперь я понимаю его сомнения. Получается, что он получает приз от своих коллег, а он их костерит. Если бы он получал медаль в Кремле и сказал бы эту речь там, то это можно было бы понять – адрес правильный. Поэтому возникло много вопросов.
Могу вам сказать, что есть люди, которые абсолютно убеждены в том, что его приглашали и сказали: «Вот такую речь следует толкнуть, и она может привести к снятию кое-кого из телевизионного руководства, и вы займете это место».
- Но ничего не случилось…
- Не случилось не только ничего, вообще никакой реакции на эту речь не было. Был шум в интернете, а так – ноль целых ноль десятых. Мне было бы очень интересно, и я когда-нибудь это сделаю, спросить его: «Ну, как? Не жалеешь? На что ты рассчитывал?» Очень любопытно услышать его ответ.
Есть еще один момент. Леонид Парфенов никогда не был причислен к борцам с системой, с руководством. Никогда! Это не его жанр. А тут вдруг такая речь… Очень интересно.
- Журналистику у нас любят называть второй древнейшей профессией. Это похоже на правду?
- Это прозрачный намек на то, что это своего рода проституция. Это правда и неправда. Журналистика, в особенности телевизионная, не только у нас – увы! – стала очень зависеть от денег. Рейтинг стал королем всему, и следовательно, нужна массовая аудитория, а это значит снижение планки. Если деньги играют такую большую роль, то момент проституции можно увидеть. Журналистика – вторая древнейшая… знаете, есть любители повторять громкие фразы. Я хотел бы им предложить: а ну-ка, давайте попробуйте без журналистики!
- Беседуя с гостями своей программы «Познер», вы чувствуете, что человек лжет?
- Чаще всего, да. Все-таки у меня большой опыт. Есть очень мало людей, которые могут врать убедительно.
- Можете кого-то назвать?
- Конечно, есть такие. Я говорю о людях, которых интервьюировал. Скажем, главный редактор газеты «Завтра».
- Проханов?
- Проханов. Он может врать напропалую, но он такой пассионарный человек, что он сам верит в том, что говорит, хотя это вранье. Это несколько особый случай. Очень было заметно у Мутко. В то же время надо понимать, что политические деятели в силу своей профессии не могут быть до конца откровенными.
- В вашей передаче губернатор Ткачев сказал, что он никогда не имел никакого отношения к коммунистам, а на следующий день в YouTube появилась запись его выступления на пленуме компартии. Зачем он так подставлялся?
- Это его проблемы. Моя задача – задавать вопросы, которые считаю нужным и которые, как я думаю, хотел бы задать рядовой человек с улицы, но не имеет такой возможности. А уж как отвечает человек… У меня нет задачи его «фейсом об тейбл». Мне это неинтересно.
- Вы много лет работали на советском иновещании. Ваши коллеги понимали, что занимаются ерундой или все-таки верили в идею, которой служили?
- Когда я приехал в Советский Союз в декабре 1952 года и учился в университете, то в среде людей, как ныне говорят, продвинутых, подавляющее большинство людей были абсолютно убежденными, верующими в систему, в страну, в Сталина. Это были люди, которые ездили на целинные земли, в агитбригады, они, несомненно, были искренние люди. Я, может быть, одного встретил, у которого были серьезные сомнения. А когда я пришел на радио в 1970 году, у меня было ощущение, что в систему уже верили очень немногие. Не то что они полагали, что через 10 лет не будет Советского Союза, этого никто не полагал, но с некоторым цинизмом занимались тем, чем они занимались.
- Кремлевские политтехнологи пытаются готовить достойную молодежь на форумах вроде «Селигер». И молодежь даже борется за право на этом Селигере оказаться…
- Все эти попытки лично у меня вызывают смех. На самом деле, это узколобое представление о том, что так можно что-то сделать.
- На Селигер приезжают известные люди. Если б вас туда позвали, поехали бы?
- А, может быть, и поехал бы, чтобы именно это и сказать: «Что вы тут делаете? Вы хоть соображайте, что делаете».
- Было такое выражение: «У советских собственная гордость»? А сегодня нам чем гордиться?
- Та гордость была ложная. Она основывалась на заблуждениях. Да, великая держава, мы были первыми в космосе. Когда мы чихаем, весь мир простужается. Все это правильно, но немножко не то.
Хотя мой отец уехал в 1922 году с воспоминаниями о потрясающей романтической революции, об обещаниях о том, какой будет страна, какое будет общество. Ему было тогда четырнадцать лет, но он запомнил это. Мне было семь лет, мы сидим дома в Нью-Йорке, у папы была на стене контурная карта Европы с Советским Союзом до Урала. Он рисует черным карандашом, как наступают немцы, и говорит мне: «Вова! Имей в виду, что они никогда не возьмут ни Москву, ни Ленинград. Потому что социализм не победишь». А потом он рисовал красным карандашом контрнаступления и говорил: «Вот видишь. Я же говорил». Это был мой первый политический урок. А что сегодня, собственно говоря? Какие великие свершения?
- У большевиков хотя бы лозунги были понятные.
- Еще бы! При всех ужасах, которые творились в советское время, были и достижения. Настоящие достижения. А какие достижения в постсоветской России? А ничего! Что-нибудь создали? Построили какой-то невероятный самолет? Ничего. Чем гордиться? Ноль.
- Нужна новая национальная идея?
- Я не верю в национальную идею. Что объединяет людей? Футбол, что ли? Это не сработает, это не то. Русская православная церковь? Это церковь? Ну, вы меня извините! Тогда что? Слава богу, что есть люди, которые думают по-другому, пытаются что-то сделать.
Но не надо забывать, что людей столько раз обманывали, столько раз они получали по морде и по сердцу, что им страшно во что-то поверить. «Меня опять обманут!» - думают они. Можно представить, что я поверил, и – вперед, и чем-то жертвую, и готов ради идеи на что-то. А потом оказывается – опять вранье!
- В Америке есть свой Селигер?
- Нет, у них есть другое. Во всех американских школах по всей стране каждый день начинается с того, что дети встают и произносят клятву верности флагу США. «I pledge allegiance to the flag of the United States of America and to the Republic for which it stands, one Nation under God, indivisible, with liberty and justice for all».
На всех соревнованиях высшей лиги НБА, перед футбольным или хоккейным матчами на поле выходит человек или хор, и они исполняют гимн США. И все встают, и держат руки на сердце. Вот это их Селигер.
Но главный их Селигер заключается в том, что Декларация независимости и билль о правах так или иначе, хотя в меньшей степени, чем это было когда-то, остаются основой американского отношения к своей собственной стране. «Мы считаем некоторые истины неотъемлемыми: что все люди рождены равными, что человек наделен своим создателем некоторыми неотъемлемыми правами, среди которых права на жизнь, на свободу и на добывание счастья». Это каждый знает. Это есть основа американского взгляда. Сегодня это размывается, но на этом держится Америка.
- Недавно в Останкино приезжал Путин. Кажется, это было ночью…
- Мы сели за стол без двадцати час.
- А до этого все сидели и ждали?
- Не все были за столом, кто где. Потом позвонили, сказали: давайте собираться.
- На этой встрече вы, судя по стенограмме, пожаловались ему.
- Не пожаловался, а сказал, что у меня есть два вопроса и просьба. Первый мой вопрос: считает ли он, что высокопоставленные чиновники, члены правительства обязаны приходить на телевидение, отвечать на вопросы и разъяснять свою работу? Путин сказал, что считает именно так. И тогда я высказал свою просьбу. Не мог бы он посодействовать этому, поскольку я не могу добиться, чтобы пришли министры внутренних дел, обороны. Тут он перебил меня: «Это же силовики, они подчиняются президенту». «Может, вы выскажите им свое мнение, - сказал я, - что следовало бы прийти. Также и министру сельского хозяйства, который тоже не приходит и при этом не силовик».
Второй мой вопрос был такой: «Есть ли у вас возражения против того, чтобы в эфире Первого канала появлялась оппозиция?» На что он ответил: «Я не очень отслеживаю эти вещи, но мне кажется, что они появляются». Я сказал ему: «Вы заблуждаетесь, Владимир Владимирович, они появляются иногда на Рен-ТВ, на «Эхе Москвы». - «Ах, да. «Эхо Москвы»… Они еще там врут. Некоторым надо, чтобы им врали». - «Меня интересует в отношении Первого канала. Есть ли у вас возражения?». Он сказал: «Нет».
- У вас вроде бы была договоренность с Константином Эрнстом про шесть неприглашаемых человек?
- Это когда-то было. Теперь, когда господин Путин не возражает, и договоренности нет.
- Обошли Эрнста?
- Он был рядом, все слышал. «Ну, как?» - спросил я его. Он сказал: «Ну что, будем трогать».
- И кого вы первым потрогаете?
- Начну с Бориса Немцова.
- Вы открыли школу тележурналистики.
- Она пока не действует
- Почему?
- Заморожена. Мы наконец получили помещение, но оказались в положении, когда не хватает средств на оснащение школы современной техникой. Надеюсь, что осенью школа будет работать.
- Вам ведь Лужков помог со зданием для школы?
- Помогал.
- И он был у вас в передаче…
- После чего перестал со мной разговаривать.
- Почему?
- Отвечая на мой вопрос: «Кто более легитимен, губернатор, избранный народом или назначенный?», он сказал: «Конечно, избранный!». - «Вы бы хотели вернуться к этой системе?». Он ответил: «Да!». На следующий день президент Медведев выступил и сказал: «Мы считаем, что система, которая сейчас существует, оптимальная… если губернатору это не нравится, он может подать в отставку». Лужков поехал к нему и подал в отставку, на что Медведев ему сказал: «Нет, я не вас имел в виду». Лужков считал, что я его подставил, хотя это он отвечал.
- Если бы вы сейчас повстречались с Лужковым, пожали бы ему руку?
- Конечно, подал бы. Вообще, признателен ему за помощь. Другое дело, что я не разделяю его взглядов на целый ряд вещей. Он не из тех людей, которым я не стал бы подавать руки.
- Известно, что вы были секретарем у Маршака. Пишут якобы, что вы взяли его стихи и опубликовали под своим именем. После этого он прекратил сотрудничество с вами. Это так и было?
- Вранье. Причем довольно злостное. Я бы хотел знать, кто это сказал, чтобы дать в морду. Никогда в жизни этого не делал.
Была смешная история. После двух лет работы Самуил Яковлевич одобрил четыре моих перевода и предложил помочь их опубликовать. Я сказал: «Нет, не надо, я сам». Взял четыре его перевода, только не Бернса, которые все знают, а менее известные – Киплинга, Блейка. Вместе с ними и своими пошел в редакцию «Нового мира», в отдел поэзии. Там работала Софья Караганова, она сказала: «Нас это не интересует». «Может быть, вы все-таки посмотрите?». - «Приходите через неделю».
Через неделю я пришел. Она сказала, что переводы серые. «Все?» - спросил я. «Все», - говорит она. На что я сказал: «Огромное вам спасибо». - «За что спасибо?» - «Понимаете, вот это, это, это и это перевел я, а вот это, это, это и это – Самуил Яковлевич Маршак. Вот то, что вы не смогли отличить одно от другого, это для меня огромная похвала». Скандал был несусветный, звонили Маршаку. Когда пришел к нему, он страшно ругался, обзывал меня барчуком, но сам ржал при этом. Вот и все, что было.
- Как вы думаете, насколько отчетливо первые лица понимают реальное положение дел в стране?
- Мне кажется, что им кажется, что они знают, а на самом деле они ничего не знают. Вернее, они знают вообще, но они не знают в частности. А вся жизнь – это «в частности». Грязный подъезд, нассали в лифте – это «в частности».
- Вы были президентом Российской телеакадемии. Вас не смущает, что в телеакадемиках такие неоднозначные деятели, как Малахов и Канделаки?
- Почему бы и нет? Малахов профессионал? Профессионал. Способен? Способен. Почему бы ему не быть в телеакадемии? Он делает программы, которые смотрит вся страна. Что значит «неоднозначен»? У него желтовая, несколько скандальная программа. Такие во всем мире существуют. Ну и чего?
А Канделаки… Она умная, острая. Почему бы ей не быть членом академии? Она сделала что-то аморальное? Украла что-то? Почему бы ей не быть в академии? Свою детскую программу она делает хорошо. А когда она интервьюирует нашего чеченского лидера, то делает это откровенно плохо. И еще в это время она вроде бы играет телом… Надо быть снисходительными.
- В последнее время стало очень заметно, как мир становится одинаковым. Вас не огорчает глобализация?
- Я об этом часто думаю. Меня очень беспокоит глобализация именно тем, что теряется самобытность, культура и появляется какой-то общий субстрат. Ничего хорошего в этом не вижу.
Я понимаю, что мода есть мода. Вот джинсы стали модными, и в этом ничего плохого нет. Но когда все идет к одному общему знаменателю, это очень плохо.
- После того как пришли в движение станы Северной Африки и Ближнего Востока, у вас нет ощущения, что скоро с миром может случиться что-то страшное?
- Я не вижу той агрессивной силы, которую представлял собой фашизм. Арабский мир я не рассматриваю, у него нет средств и идеологии захвата территории.
Но, действительно, мне кажется, что ощущается какая-то атмосфера неудовлетворенности. Люди живут богаче, чем когда-либо жили. Таких людей мало, но все равно их стало больше, чем было. И не только в России, вообще в мире. Тем не менее, есть ощущение, что что-то не так. А вот что не так? Наверное, у каждого свое объяснение. Я то ли не понимаю, куда мы идем, то ли не понимаю, что будет завтра, но ощущение есть. Мне кажется, что это приведет к каким-то серьезным изменениям. Очень серьезным.
- Мировым?
- Новой парадигме. Мне кажется, что в этом смысле деньги окажутся очень важным фактором. Ныне не модно хвалить Карла Маркса, но я считаю, что это был выдающийся ученый. Он предсказал, что может случиться, когда деньги становятся целью, к чему приводит стремление к максимальной прибыли.
- В арабском мире это тоже послужило толчком, или там Штаты набаламутили?
- То, что происходит сегодня в арабском мире, некоторые списывают на происки американцев. Бред полный! Есть английская поговорка про соломинку, которая переломила хребет верблюду. Есть груз на верблюде, и - ничего. Стоит положить еще одну соломинку, и – все, хребет сломается. То есть идет количественное накопление, а потом переход этого количества в качество. Это и произошло в арабском мире. Сорок лет терпели Муамара Каддафи, и ничего. А вдруг что случилось? Вот оно, зернышко. Произошло количественное накопление недовольства.
- В конце 1980-х вы предложили политическим журналистам Центрального телевидения покаяться перед зрителями за то, что они делали в советское время для них. И сами покаялись. Вас поддержал только Валентин Зорин. Как думаете, почему больше никто не откликнулся?
- Вообще эту идею придумал Дмитрий Крылов, не я. Он пришел ко мне с камерой. Я не очень люблю слово «каяться», но тогда сказал то, что думал. Я не знал, что Валентин Зорин тоже это сделал. Думал, что больше никто. Крылов всем предлагал. Никто не согласился.
- Как вы думаете, если когда-нибудь настанут времена, похожие на перестройку, найдутся ли на телевидении люди, которые покаются, как вы?
- Каяться всегда есть за что. Будут или не будут, не знаю. В нашем случае покаялось два человека. Двое всегда найдутся.
Немає коментарів:
Дописати коментар