Всем известно, что произведения многих писателей и поэтов, запрещенные в сталинские времена, стали появляться в печати после ХХ съезда КПСС. Однако лишь немногие помнят, где и как начали снова печататься стихи Ахматовой, Цветаевой, Заболоцкого, где впервые опубликовали рассказ В. Гроссмана «Шестое августа» и т. д. А ведь это было сделано еще до ХХ съезда - в январе 1956 года в альманахе «Литературная Москва», организатором и главным редактором которого был Эммануил Казакевич. Он ушел из жизни очень рано, в 49 лет, а сколько он успел сделать!
И сейчас, когда со дня смерти Казакевича прошло 50 лет (он ушел из жизни 22 сентября 1962 года), его дочь Лариса рассказывает об истории издания двух номеров альманаха «Литературная Москва», о которой мало что известно.
Когда мы говорим о каком-либо значительном произведении литературы, или живописи, или даже музыки советского периода (повторяю: значительном), приходится затрагивать, так сказать, политическую ситуацию в стране – кто у власти, каковы возможности пусть относительной, но свободы самовыражения и так далее. Поэтому рассказ об альманахе «Литературная Москва» начинаю именно с этих обстоятельств. Первый номер альманаха был подписан в печать 31 января 1956 года. Политбюро тогда возглавлял Никита Сергеевич Хрущев. ХХ съезд партии со знаменитым его докладом о культе личности Сталина был впереди – в феврале этого же года. То есть идея с выпуском этого альманаха, подбор произведений и прочее происходило во времена, когда признаков знаменитой «оттепели» еще не наблюдалось – если и не такие жестокие морозы, то крепкие заморозки царили во всех областях идеологической жизни.
Материал взят с Источника
-http://newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=5299
Папин общественный темперамент применить на ниве литературной в те времена было трудновато. В деятельности руководящих органов Союза писателей он не принимал участия вообще, хотя числился в правлении московского отделения Союза писателей. И идея с альманахом, думаю, для него была как раз то, что надо.
рядом с отцом - Оля. Москва, 1958 год
Вся работа происходила у нас в Лаврушинском или на даче. В редколлегию входили М. Алигер, А. Бек, Г. Березко (только в первом номере), В. Каверин, А. Котов (он был директором издательства «Художественная литература», в котором предполагалось издавать альманах, во втором номере его фамилия обведена траурной рамкой), К. Паустовский, В. Рудный, В. Тендряков. По-моему, фамилии говорят сами за себя. Правда, Рудный не так известен, как остальные. Интересно его представляет интернет: писатель, редактор памятных альманахов «Литературная Москва» (он, правда, был не редактор, а член редколлегии, но это несущественно). Фамилия папы, в отличие от официальных журналов, где главный редактор пишется отдельно, крупным шрифтом, никак не выделена, а идет в общем алфавитном порядке – между Кавериным и Котовым. Работали все бесплатно. Только для Зои Александровны Никитиной (мамы Миши Козакова) папе удалось добиться зарплаты. Она была секретарем, то есть вела записи заседаний («слушали – постановили»), обзванивала авторов и других нужных людей и пр.
Сейчас я открываю альманах и думаю: «Ну и что же в нем крамольного? Почему вокруг номера разгорелся такой скандал на весь свет?».
Читаю содержание. Прекрасные поэты: Николай Заболоцкий, Самуил Маршак, Леонид Мартынов, Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко и другие, две неопубликованные главы из книги Твардовского «За далью даль», Анна Ахматова (правда, она была ленинградским поэтом, как бы не вписывающимся в альманах «Литературная Москва», но - проскочило). Проза: Василий Гроссман, Владимир Тендряков, Виктор Шкловский, Сергей Антонов, пьеса В. Розова «Вечно живые», Корней Чуковский, Борис Пастернак, Михаил Пришвин… Конечно, некоторые имена не приветствовались тогдашними официальными идеологическими органами (например, Ахматова, которую в то время практически не печатали, Заболоцкий, который был в свое время репрессирован, а потом, к счастью, вышел на свободу, в заключении этого интеллигентного немолодого уже очкарика страшно избивали, Гроссман, который никогда не был благополучным советским писателем, а при Хрущеве отношение к нему официальных властей стало абсолютно нетерпимым). Но были и вполне благополучные авторы: А. Сурков, Н. Тихонов, С. Михалков (его басня высмеивает художников-соцреалистов, они так не называются, но ассоциация четкая, особенно в контексте всего номера), К. Симонов, Н. Асеев и другие.
Могу себе представить, как сложно было отбирать авторов, чтобы соблюсти баланс между, так сказать, разрешенными и достаточно крамольными.
Одна из опубликованных в № 1 «Литературной Москвы» глав из книги «За далью даль» Твардовского называется «Друг детства» - о встрече на станции Тайшет co старым другом. Они ехали в разных направлениях и вот встретились. Друг возвращался из мест «столь отдаленных».
Вот четверостишие из этой главы:
Легка ты, мудрость, на помине:
Лес рубят, щепки, мол, летят,
Но за удел такой доныне
Не предусмотрено наград.
Эта глава была тогда абсолютно неудобоваримой с точки зрения цензуры. Твардовский принес ее папе, хотя боялся очень, и папа уговаривал его печатать, а Александр Трифонович колебался, но в конце концов согласился. И она была опубликована в альманахе. Думаю, это был едва ли не единственный случай, когда редактор настаивает на печатании, а автор боится. Обычно авторы настаивают, а редакторы боятся. Помню, папа говорил, что в первом издании поэмы этой главы все-таки не было.
Должна рассказать об очень неприятном эпизоде, связанном с Дудинцевым. Дело в том, что каждый номер альманаха должен иметь произведение крупной формы – роман, так принято. Дудинцев принес в первый номер свой роман «Не хлебом единым». Его с восторгом приняли, папа работал с ним как редактор, работал долго и скрупулезно, кое-что поменяли, в общем, обычная редакторская работа. На заседании редколлегии Дудинцева попросили больше никому не предлагать роман, и он заверил присутствующих, что так есть и так будет, и это было зафиксировано Зоей Александровной в протоколе. И вдруг, уже незадолго до выхода номера, выясняется, что он отдал роман сначала в «Новый мир», где Симонов долго колебался и наконец решил его печатать. Подвел он редколлегию ужасно. Папе пришлось включить в альманах свой роман «Дом на площади», над которым он собирался еще работать и работать. Ну, пережили.
Но Дудинцев, видимо, испытывал дискомфорт от своего поступка и впоследствии, когда папы уже не было, поместил в «Литературной газете» интервью, где он, в частности, пишет, что Казакевич испугался печатать его роман и он отдал его в «Новый мир». Вот этот отрывок из интервью (нашла в интернете):
«Теперь Казакевич. У него была "Литературная Москва". Казакевич читал, хвалил, потом затрепетал: "Нет, не могу, не могу...". Но я попросил: "Эммануил Генрихович, золотой! Не говорите никому, что отвергаете роман! Возьмите сейчас под мышку рукопись и громко скажите, что вы идете с автором готовить рукопись к печати. И на два дня уедемте. Вино ставлю я". Так мы и сделали. Вино поставил он сам, и два дня мы пировали и рассказывали анекдоты».
Интересно, кому нужно было громко сказать? Нашей маме и нам с сестрами?
Я нашла в интернете автобиографическую повесть Дудинцева «Между двумя романами». В ней он описывает этот эпизод несколько по-иному:
«Я побежал и отдал Казакевичу еще один экземпляр романа… Ну вот, схватил. Поплавок пошел ко дну, прочитано было за сутки! (По другой версии они двое суток выпивали и веселились. - Л.К.) За сутки было прочитано! Я уж не знаю, думаю, у него были дела. Дела отбросил. А потом Казакевич мне и говорит:
- Дорогой Владимир Дмитриевич, не могу печатать. Не могу. Невозможно печатать. Слишком опасно. Вещь не пройдет».
И тут же Дудинцев расшаркивается перед Казакевичем за его редакторские таланты. Если он знает о его редакторских талантах, значит, Казакевич редактировал его роман. Зачем же редактировал, если испугался и не собирался печатать?
В книге «Слушая время» (Дневники, записные книжки, письма Э.Г. Казакевича) есть папино письмо Дудинцеву от 17.I.1956 года в ответ на сообщение о том, что роман «Не хлебом единым» пойдет в «Новом мире». Вот что, в частности, пишет папа: «Не буду Вам говорить, с каким трудом далось это решение всей нашей редколлегии [имеется в виду необходимость отказаться от романа «Не хлебом единым». – Л. К.], а главным образом мне, человеку, который особенно ратовал за Вашу талантливую книгу. Достаточно сказать Вам, что это решение ставит под угрозу всю нашу работу над составлением сборника… Как выйдем из положения, пока неясно». И дальше: «Однако ж я озабочен еще и тем, как бы покрепче обязать «Новый мир» напечатать Вашу книгу. С этой целью мы пошлем Вам и «Новому миру» выписку из протокола заседания редколлегии. На основании этой выписки Вы сможете требовать от редколлегии «Нового мира» быстрейшего опубликования рукописи, дабы не уподобилась сия редакция так называемой «собаке на сене» перед лицом всей нашей общественности».
Возвращаюсь к интервью в «Литературной газете».
Мы с мамой возмутились, прочитав это интервью. И поскольку у нас дома был папин архив (в частности, записи заседаний редколлегии, где Зоей Александровной было четко зафиксировано, что Дудинцев дает роман в альманах, и только в альманах, и обязуется никуда его больше не отдавать, а также редакторская работа и прочие вещи, не оставляющие сомнения в том, что роман готовится в печать), я взяла эти протоколы и отправилась в газету к автору интервью. Прочитав их, она пришла в ужас. Я спросила, почему она не показала это интервью нам, на что она развела руками. В общем, было опровержение на какой-то там странице.
История, конечно, постыдная. Ну неловко тебе вспоминать об этом, скажем прямо, некорректном поступке, стыдно. Ну не усугубляй враньем! Причем, о человеке, которого уже нет и который не может восстановить истину. Впрочем, что я возмущаюсь? Каждый человек таков, каков он есть…
Но возвращаюсь к «Литературной Москве». После выхода первого номера так называемые официальные литературные круги, а также неофициальные, обрушились на альманах со страшной злобой. Я опять просмотрела содержание. Да, действительно, если смотреть глазом сегодняшним, то непонятно, что там такого невероятного, ужасного, вернее – невероятно ужасного? Но с точки зрения того времени обнаруживается много чего такого. Почему «официальные» - понятно: чутье на крамолу никогда их не подводило. Да и вообще – что за самодеятельность? Собрались литераторы без привычных офисов, секретарш, редакторов, корректоров и прочей атрибутики «нормальных» журналов, свободолюбивые вы наши! А злоба части писательской братии – «охранительной» части и работников журналов - объяснялась тем, что вот собралась группа, без зарплат, без особняка и прочего, и получился такой качественный альманах, и писатели и поэты ринулись туда толпой. Конечно, это было воспринято как вызов, и как упрек тем, кто все это имел, и как конкуренция.
И начались гонения. Папу вызывали куда-то и грозили исключить из партии (папа вступил в партию на фронте в 1942 году). Хотели сразу закрыть альманах, но все-таки сочли это уж совсем неприличным - тем более, что за границей были многочисленные хвалебные отзывы. И разрешили еще номер.
Вот тут происходит непонятное и невероятное: как после такого скандала с первым номером удалось выпустить гораздо более крамольный второй? Но вот удалось. Номер был подписан к печати 26 ноября того же 1956 года. Значит, работа над ним началась практически одновременно с первым номером.
Открывается номер некрологом А. А. Фадееву, не опубликованным ранее отрывком из «Последний из удэгэ» и записными книжками писателя. Признаюсь, я сейчас первый раз прочла это и увидела, что Фадеев поистине талантлив, эрудит, человек глубокий, неординарный. Боже, как мы обычно поверхностно судим о людях, тем более - о таких, чьи имена окружены общепринятыми мнениями, мифами, нахватанными где-то слухами! «Молодая гвардия» со слухами о том, что что-то там не так, предатель не тот и вообще какая-то темная история. Его столь высокий пост в эпоху, когда этот пост, естественно, не мог быть не связан с темной стороной деятельности его носителя, и т. д., и т. п. Но у каждого (а может быть, не у каждого) есть другие стороны личности, о которых мы не знаем. И я еще раз убеждаюсь: не осуждай! Не выноси свой приговор, поскольку ты не знаешь…
Думаю, у папы был талант видеть это скрытое. И, в частности, за это его многие любили. И у Фадеева он это увидел. И Александр Александрович любил папу. Кстати, накануне самоубийства он пришел к нам на дачу. Кроме меня, все были в городе. Я услышала шаги на дорожке, вышла на крыльцо и увидела Фадеева. Он стоял внизу, у лесенки, спросил папу. Я сказала, что он в Москве. Он повернулся и пошел обратно. Я была тогда, конечно, вполне легкомысленной девчонкой, но глаза его помню… Думаю, если бы они поговорили, закончилось бы все по-другому. Но так сложилось.
Статья Марка Щеглова и некролог ему. Помню, о Щеглове в официальной печати не упоминалось вообще - при жизни и после смерти в сентябре 1956-го. Уж очень его статьи были неудобоваримы для советских властей. О, власти очень хорошо это чувствовали, даже как-то подсознательно, подкожно, если можно так выразиться. Нашла такое упоминание о Щеглове: «23 июля 54 г., под грифом „Совершенно секретно“ выходит постановление Секретариата ЦК КПСС „Об ошибках журнала „Новый мир“ (т. т. Шаталин, Поспелов, Хрущев)“, с шестью приложениями. ЦК отмечает, что редакция „Нового мира“ „допустила в своей работе серьезные политические ошибки“; в журнале опубликован ряд статей, „содержащих неправильные и вредные тенденции“ (В. Померанцева, М. Лифшица, Ф. Абрамова, М. Щеглова)». (Из книги П.С. Рейфмана «Из истории русской, советской и постсоветской цензуры», глава 7).
Стихи Марины Цветаевой - приличная по объему подборка, если учесть еще, что она первая после долгих лет молчания о поэтессе опять же в официальной советской печати. Статья Эренбурга «Поэзия Марины Цветаевой». Марк Соболь, Иван Катаев (репрессирован, реабилитирован посмертно), Николай Заболоцкий, Юрий Олеша («Из литературных дневников»), книги которого начинают выходить после 20-летнего перерыва лишь в год выпуска альманаха – 1956-й.
И другие достаточно крамольные для идеологических товарищей имена были представлены в этом номере «Литературной Москвы». А уж рассказ Яшина «Рычаги», в котором со всей неприкрытой жутью описывается жизнь колхозной деревни, лицемерие, вся неправда того уклада, весь страх, - вообще не понимаю, как удалось его отстоять. Вот свое впечатление от этого рассказа я запомнила. Меня потряс контраст между описываемой Яшиным жизнью колхозной деревни и той, о которой нам твердили: колхозы - это прекрасно, жизнь там радостная и вполне благополучная, как в фильмах «Кубанские казаки» и «Свадьба в Малиновке». И так называемая двойная мораль, по-оруэлловски - двоемыслие… Я уже тогда это чувствовала – папино воспитание!
Просмотрела номер - впервые так внимательно. С точки зрения литературной он, конечно, блестящий. И с точки зрения непроходимости - тоже. Тех, кто заинтересуется, отсылаю к интернету.
Помню, как папа ездил в какой-то «гослит». В доме почти каждый день звучала фраза: «Папа уехал в гослит». Я терпела, терпела и все-таки спросила, что это такое, и взрослые мне объяснили: это место, где разрешают или не разрешают пройти в печать произведению. Мне представлялось, что где-то там, в очень важном месте, сидят мудрые дяди, которые все знают, и эти дяди очень хорошие, справедливые и вообще прекрасные. Потом, когда я работала в «Советском писателе» заведующей корректорской, я близко познакомилась с этим институтом, так как моя работа была тесно связана с цензорами: пока они не прочитают каждую (каждую!) корректуру (а книг в издательстве было очень много; кроме того, они читали «Новый мир», «Юность» - это то, что я помню), ее нельзя было сдать в печать. И в моем небольшом кабинетике в шкафах скапливалось большое количество корректур, которые ждали печати цензора. А ведь был план, и план нужно было выполнять. А цензоров было два: вполне молодой человек и молодая женщина. У меня было отчетливое впечатление, что они очень боялись что-нибудь пропустить из того, что нельзя пропускать. Был у них, конечно, список, но, думаю, и помимо списка было кое-что…
Вот так развеиваются наши иллюзии…
Я занялась поисками в интернете информации об альманахе, хотела найти статьи того времени. Кое-что удалось найти, но не много.
Н. Д. Александров (в этой ссылке не написано, кто это, думаю, речь идет об известном литературоведе и критике):
«Литературная Москва», литературный альманах. Вышел в 1956 году двумя выпусками (под редакцией М.И. Алигер, А.А. Бека, В.А. Каверина, Э.Г. Казакевича, К.Г. Паустовского, В.Ф. Тендрякова и др.). Среди публикаций альманаха стихи Н.А. Заболоцкого, М.И. Цветаевой (с предисловием И.Г. Эренбурга; фактически первая после долгого перерыва публикация произведений поэтессы в СССР), статьи М.А. Щеглова «Реализм современной драмы», Л.К. Чуковской «Рабочий разговор (заметки о редактировании художественной прозы)». Материалы альманаха вызвали ожесточенную критику со стороны официальных литературных кругов, после чего его выпуск был прекращен».
Должна сказать, что это редкая найденная мною в интернете объективная и правдивая информация об альманахе.
И еще из интернета: «Для устранения существующих недостатков авторы Записки отдела культуры (1 декабря 1956 г. была составлена записка отдела культуры ЦК КПСС, направленная в ЦК) считают необходимым: 1. Разъяснить секретарям Правления Союза писателей, «что они обязаны организовать и возглавить» выступления на дискуссиях, собраниях, в печати в защиту политики партии в области литературы и искусства, мобилизовать творческие силы писателей на решение задач, поставленных ХХ съездом. 2. Поручить редакции газеты «Правда» выступить с редакционной статьей, чтобы разъяснить в свете решений ХХ съезда отношение партии к партийным постановлениям, принятым в 46-48 гг. (т. е. объяснить, что они остаются в силе. - П. Р.). Печать откликнулась: появилось три статьи в «Правде», осуждающие «неправильные настроения» интеллигенции, в частности сборник «Литературная Москва». (Из работы П. С. Рейфмана «Из истории русской, советской и постсоветской цензуры». Орфография и стиль автора сохранены).
Помню, в «Крокодиле» был фельетон «Про смертяшкиных». Я его не читала (надо сказать, что в Советском Союзе я прессу вообще не читала - было скучно, а из журналов - только «Новый мир»). В книге «Слушая время» есть письмо Казакевича в журнал «Крокодил» по поводу этого фельетона (февраль 1957 г.). Цитирую: «Рябову (И. Рябов – автор фельетона. - Л. К.), оказывается, не нравится Марина Цветаева…»; «Литературная Москва» и впредь будет считать своим долгом содействовать … реабилитации ушедших от нас, забытых и оклеветанных литераторов, восстановлению поруганных литературных репутаций»; «Если Рябову угодно называть эту работу «флиртом с безгласной старухой – смертью» - это его дело»; «Итак, никакого ладана, плача и стона, ни крокодильих слез на берегах Москвы-реки нет. На берегах этой знаменитой реки идет плодотворная созидательная работа по углублению и расширению советской культуры, в том числе большая живая работа по воскрешению из мертвых того, что не заслуживает смерти, - вопреки противодействию всякого рода смердяковых…».
Рябов писал о берегах Москвы-реки, так как Лаврушинский переулок, в котором находился наш дом, был рядом с набережной Москвы-реки.
В общем, после выхода второго номера в Доме литераторов было устроено собрание - разгром альманаха вкупе с его редколлегией. Папу, как главного в этой ужасной группе, пригласили в президиум. И начались выступления: обвинения во всяких «измах» - типа нигилизма и ревизионизма и пр., обвинение в групповщине, даже в восторженных отзывах за границей - раз там понравилось, значит, для нас плохо, и т. д., и т. п.
Все наше семейство ждало папиного возвращения. Он приехал – не подавленный, не в отчаянии, просто очень тихий. И рассказал нам о собрании.
В своем выступлении он отверг все обвинения в «измах», сказал, что заграничные отзывы ему и другим членам редколлегии неизвестны, поскольку информации об этом не поступает. (Добавлю от себя: наверняка сказал в общих чертах, что критику учтет.) После папиного выступления поговорили еще – по поводу его непризнания ошибок. В том числе Долматовский сказал, что он знает об отваге Казакевича на фронте, а вот сейчас ему не хватает смелости признать свои ошибки. А потом было голосование. Кто за то, чтобы осудить, признать и т. п.? Лес рук. Кто против? Папа поднял руку и увидел еще одну поднятую руку в конце зала. Он подумал: «Кто этот идиот?». Оказалось - Тендряков.
В некоторых скудных сообщениях о «Литературной Москве» пишется, что Казакевич признал свои ошибки. Так вот, это такая же неправда, как сообщение Дудинцева о том, что Казакевич испугался печатать его роман. Мне очень интересно, кто распространял такие слухи. Видимо, те же «официальные литературные круги». И еще: в короткой информации о том, что первый номер альманаха был встречен прекрасно читателями и критиками, тоже неправда - я имею в виду критику.
Ну и как всегда в таких случаях, никто не звонит, папу не печатают, денег в семействе нет, приходится занимать. А потом и это рассосалось - до следующего скандала по поводу «Синей тетради». Да и раньше так было - после выхода в свет повестей «Двое в степи» и «Сердце друга», которые подверглись разгрому в советской критике «за несоответствие принципам социалистического реализма» и прочие ошибки (повесть «Двое в степи» вышла еще при Сталине и вызвала его гнев, после чего она была объявлена порочной).
И в добавление - о том, что Казакевич каялся на собрании по поводу альманаха «Литературная Москва». В книге «Слушая время» есть папино письмо (июнь 1958 года) в Союз писателей СССР. Вот выдержки из него. «Я с чистой совестью и чувством глубокой ответственности за свои слова, сказанные вам… отметаю начисто обвинения в групповщине. Да, мы отстаивали свою точку зрения на произведения, напечатанные в наших сборниках… И я говорю со всей прямотой, что я не вижу никаких оснований для огульного осуждения «Литературной Москвы» и членов ее редколлегии и что я протестую против наклеивания ярлыков нигилистов и ревизионистов на честных советских литераторов».
Как там говорил Долматовский на собрании? Отважный на фронте, Казакевич не имел смелости признать свои ошибки.
Еще несколько слов об интернете, к которому я в связи с этим материалом прикоснулась довольно близко. Например:
«В период «оттепели» Эммануил Казакевич возглавил альманах «Литературная Москва». Два сборника вышли, третий был зарублен на корню. После выхода первого сборника, приуроченного к XX съезду партии, Казакевич записал в дневнике: «Теперь правда - не просто достоинство порядочных людей; правда теперь - единственный врачеватель общественных язв... Правда, и только правда - горькая, унизительная, любая...». Тут же Казакевичу, Владимиру Дудинцеву, Александру Яшину и другим альманаховцам показали «правду» в образе «кузькиной матери». Их обвинили в искажении исторической правды, в мелкобуржуазной всеядности, в демократии без берегов, в групповщине, нарушении партийной дисциплины и других смертных грехах. Он успел написать еще один роман «Дом на площади». Разговор о литературе был переведен в опасную область идеологии. Пришлось каяться, и это «покаяние» в итоге сократило Казакевичу жизнь» (www.suvenirograd.ru).
Первый сборник не был приурочен к ХХ съезду партии, так как его идея, работа над ним и выход в свет совершились до этого съезда (впрочем, работа над вторым сборником частично велась тоже до ХХ партийного съезда, только вышел он после съезда). Значит, совершенно не в период «оттепели». «Оттепелью» еще и не пахло.
Дудинцев не был «альманаховцем». Думаю, он потом жалел об этом, поэтому и распространял миф о том, что Казакевич испугался печатать его роман. А ведь мог бы, мог бы… В конце концов, зная правду, он мог об этом вообще не писать. Но свербело, свербело…
«Он (Казакевич) успел написать еще один роман “Дом на площади”» - во-первых, после слова «роман» необходимо тире, а во-вторых, роман «Дом на площади» как раз и был напечатан в первом номере альманаха, поскольку Дудинцев подвел редакцию и отнес уже готовый к печати, отредактированный Казакевичем роман в «Новый мир», где его раньше отвергли, а потом вдруг решили печатать, и он вышел там в том же 1956 году. Значит, Дудинцев не был альманаховцем, как написано в этой интернетовской заметочке.
И последнее: Казакевич не каялся, и не покаяние сократило ему жизнь.
Почему всем так хочется, чтобы Казакевич каялся, пугался и вообще был как подавляющее большинство? Может быть, потому, что он таким не был?
И опять об интернете: «После смерти И. В. Сталина его популярность стала быстро падать. Казакевич попытался вернуть себе расположение властей, написав в 1961 повесть "Синяя тетрадь", в которой создавал романтизированный и сильно приукрашенный в духе советской пропаганды образ В. И. Ленина».
Первую фразу оставляю на совести автора (Казакевича и сейчас издают и переиздают в московских издательствах). А дальше - о расположении властей. Второе действующее лицо в повести - Зиновьев, после долгих лет замалчивания даже его фамилии. Автор этой заметочки думает, что Казакевич не знал, как это будет воспринято властями предержащими? Знал прекрасно и шел на это. И скандал разразился… Выходу повести предшествовала такая характерная для тех времен история. Те, кто читал эту повесть, знают, что она описывает пребывание Ленина в Разливе в шалаше, где он прятался от ареста. О том, что вместе с Лениным в Разливе был Зиновьев, никто из жителей обширного Советского Союза не знал – эта фамилия была под запретом или со знаком «враг». И факт появления второго действующего лица был совершенно возмутительным, что и продемонстрировал Александр Трифонович Твардовский.
А случилось это так. Папа послал повесть ему первому – прочитать, высказать свое мнение и тому подобное, а может быть, и напечатать в «Новом мире». Боже мой, как испугался бедный Александр Трифонович! И я его не виню. Эти люди жили в страшную эпоху, особенно те, кто был заметен, знаменит, кто осуществлял какую-либо деятельность. И приходилось им бояться не только за себя, но и за близких людей. Твардовский как-то рассказал папе, что иногда, после крепкой выпивки, он ставил перед собой фотографию Сталина и говорил: «Я тебя не люблю!». Бедные, бедные люди! Что делает Твардовский? Сначала он подчеркивает эту страшную фамилию - Зиновьев. Потом, понимая, что она не случайна, перестает подчеркивать. Эта рукопись у нас была. Видимо, мама отдала ее в ЦГАЛИ вместе с папиным архивом. А потом Твардовский пересылает повесть в ЦК партии. С ним приключился такой страшный испуг, что, не предупредив папу (а ведь можно было просто вернуть рукопись, высказав свое мнение, тем более что они были в прекрасных, доверительных отношениях, папа бы его понял), он совершает такое предательство - иначе я это назвать не могу. Понимаю, не осуждаю, но так было. Видимо, силен был еще страх наказания за недоносительство.
И завертелось… Повесть - не читанную публикой, не опубликованную – объявили порочной. Как всегда в таких случаях (а они были в нашем семействе неоднократно), никто не звонил, печатать папу перестали, денег не было, и т. д., и т. п.
И папа послал телеграмму Хрущеву (на последние деньги) – собственно, это было письмо, но в виде телеграммы, где, как я понимаю, он высказался по вопросам идиотизма в отношении идеологической и прочей политики советской верхушки. Понятно, что это было не так выражено, как у меня, папа умел подбирать выражения, но суть была такова. Не знаю кто, но кто-то папе рассказал, что Хрущев на очередном заседании ЦК потрясал папиной телеграммой и кричал: «Вот настоящая пропаганда!» - и вроде бы даже нецензурно выражался по отношению к присутствующим.
Ну, после этого «Синюю тетрадь» напечатали. Папа с Твардовским потихонечку возобновили отношения. Думаю, папа, человек отважный, прекрасно понимал, как страшен страх, и прощал.
Дай бог, чтобы все неприятные истории так заканчивались. Хотя пока эта история длилась, мои родители пережили тяжелые месяцы. Говорят, нервные клетки не восстанавливаются…
А автор этой заметочки пишет: «Казакевич попытался вернуть себе расположение властей, написав в 1961 повесть «Синяя тетрадь»! Думаю, повесть он не читал, слышал, что повесть о Ленине. И написал такие благоглупости. Моему возмущению нет предела.
А что касается отношения к Ленину, папа, как и многие люди его поколения, совершенно искренне считал, что В. И. Ленин в противовес Сталину был интеллигентным, достаточно мягким, вполне демократичным вождем. Кроме того, автор этой заметочки забывает, что тогда, в 1950-х, не было той информации, которая хлынула впоследствии, не были опубликованы документы, раскрывающие некоторые тайны революционных и послереволюционных лет. Моя мама, например, выдвинула идею (это было уже в конце 1990-х), что Ленина подменили другим человеком. Такова была убежденность в том, что Ленин был «хорошим», и отвергнуть те убеждения, которые на протяжении десятилетий господствовали в сознании, было очень трудно. Да и нужно ли? Повторяю: папа искренне верил в то, что писал о Ленине. Он написал рассказ «Враги» - о том, как Ленин тайно вызвал Мартова, предупредил его об аресте и помог переправить его за границу. Это, опять-таки, о том, как поступал Ленин со своими идейными противниками (этот случай был на самом деле) в отличие от Сталина. Это отношение к Ленину в ту эпоху хорошо сформулировано вhttp://publ.lib.ru: «Повесть «Синяя тетрадь» (1961) отразила стремление обрести в образе В. И. Ленина новый общественный идеал после крушения сталинизма».
Или вот. Открываю Википедию и читаю в статье о Пастернаке: Э. Г. Казакевич, прочитав рукопись, заявил:«Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция - недоразумение и лучше было ее не делать». Где заявил, кому заявил? Что значит - заявил? Откуда эта возмутительная фраза? Зная папин характер и его отношение к Пастернаку, уверена, что папа не мог ее сказать тогда, во время пика шельмования Пастернака. Он любил Пастернака, нежно к нему относился и очень ему сочувствовал во время травли из-за романа. И вообще - эта фраза не из папиного лексикона. В этой статье есть фраза: «Участвовать в травле отказались и сочувствовали опальному поэту Вениамин Каверин, Всеволод Иванов, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава». В этом списке должен был быть Казакевич, который отказался присутствовать на собрании, исключавшем Пастернака из Союза писателей. Я присутствовала при том, когда ему позвонили и предупредили о собрании о Пастернаке, на которое ондолжен прийти, а папа сказал, что не придет.
Казакевич не нуждается в защите. Но меня возмущает неправда, даже клевета. Меня потрясает, как люди кидаются такими фразами. Это со зла, со злым умыслом? Ну сослался бы на кого-то – кто автору статьи это сказал, где он это прочитал. Хотелось бы поговорить с этим автором, но статьи в Википедии анонимные. Вот так анонимно обгадят человека и спокойно живут дальше. (Надеюсь, я передала всю степень моего возмущения).
И вот еще о «покаянии» Казакевича. В книге П. С. Рейфмана о цензуре в Советском Союзе и России он, в частности, пишет о совместном заседании президиума правления Союза писателей с авторским активом, состоявшемся 24 марта 1953 года. Там есть такая фраза: «Пришлось каяться Твардовскому и Казакевичу». Мне стало интересно, почему автор, серьезный ученый, профессор, пишет «пришлось каяться Казакевичу» и при этом даже не объясняет, в чем каяться, так как, описывая это заседание, он говорит только о критике Гроссмана. Оказывается, речь шла о повести «Сердце друга», напечатанной в «Новом мире», но это я узнала только из стенограммы, а не из книги уважаемого профессора, и, каюсь, подумала, что профессору было важно, что «Казакевич каялся», а не существо дела.
Я не большой искатель материалов в интернете и попросила своего сына найти протокол этого заседания. Он нашел. Боже мой! Какое это страшное чтение! Стая волков набрасывается на жертву и рвет ее в клочки. Конечно, нужно помнить, что происходило это заседание сразу после смерти Сталина, то есть все прежние установки были в силе (как, впрочем, и в дальнейшем). О папиной повести «Сердце друга» говорили Фадеев и Ермилов. Очень хочется привести эти речи целиком. Но нет места. Советую почитать (и вообще стенограмму), увлекательное чтение: http://www.litmir.net/br/?b=124652&p=16
Как Казакевич каялся?
«Тов. КАЗАКЕВИЧ: Товарищи, я могу сказать, что та критика, которая была в мой адрес вчера на нашем собрании и сегодня, была товарищеской критикой, и я ее приемлю как товарищескую критику, которую я продумаю придирчиво по отношению к себе. Я не могу сейчас развернуто говорить о своих ошибках - все это обсуждение случилось за последние два дня, и мне трудно мотивированно сказать об этом что-либо. На секции прозы при более широком обсуждении я смогу сказать об этом развернуто. А сейчас могу только сказать, что критику я приемлю, сделаю из нее все выводы, - может быть, для этой вещи, а может быть, и для будущих вещей, которые я пишу и буду писать. Это то, что я могу сказать сейчас».
Это значит - каялся? Сказать, что подумает над критикой этой стае волков, – значит каяться?
И опять я недоумеваю: почему всем так хотелось, чтобы Казакевич пугался, каялся? Может быть, потому, что они сами были испуганные и каялись или готовы были каяться, а Казакевич нет? Я не обвиняю их в напуганности, я обвиняю их в клевете.
Когда я прочла эту стенограмму, вспомнила выражение: «край непуганых идиотов», но сформулировала немножко по-другому: «край пуганых идиотов». Воистину страх - одна из самых разрушительных сил на свете.
(Кстати, о Ермилове. Как-то папа, гуляя по Переделкину (обычно он гулял с Александром Кроном или с Николаем Корнеевичем Чуковским), проходил мимо дачи Ермилова. Там на калитке было написано: «Осторожно! Во дворе злая собака!» Папа подошел, сделал знак вставки и сверху приписал: «и беспринципная»).
Не сомневаюсь, что папа пришел на это заседание, зная, что будет жесткая критика. Потому и пришел. Кстати, по этому поводу его похвалили: «Показателен и другой факт. Почему Василий Гроссман, член правления ССП, не явился сюда? Разве у него не хватает для этого силы, воли и мужества? Мы видим здесь Казакевича, который честно пришел и выслушал нас, и мне нравится то, что он сидит спокойно, не подавая никаких реплик. А Василия Гроссмана здесь нет» (Первенцев). Бедный папочка! Он сидел на этом шабаше ведьм, как называет это заседание Анна Берзер, выложившая этот протокол в интернете, «не подавая реплик», и слушал все эти мутные выступления, которые по уровню «критики» ниже плинтуса, степень мракобесия которой я даже не знаю, с чем можно сравнить. Потом сказал, что учтет товарищескую критику. Ну правильно! Что еще можно было сказать этому коллективу ведьм? А что Гроссман не пришел - слава богу. Он бы заболел после этого. Или не сдержался бы и начал возражать, и его бы уничтожили (хотя его и так уничтожили). Он, видимо, никак не мог понять и принять то, что понял папа, так как другого выхода не было, - каковы времена, в которые приходится жить (и при этом не предавать себя), таковы и люди, которые существуют в эти же времена, принять это и иметь мудрость и силу духа противостоять этому. У кого-то в интернете я прочла, что Казакевич всю свою жизнь был диссидентом – в хорошем смысле этого слова, и это правда.
Где-то прочла и выписала, так как эти слова в какой-то мере относятся к папе:
«…каждый человек создает в своем воображении некий идеал, модель жизненного пути, на которую он ориентируется, выстраивая собственную жизнь. Для меня это, пожалуй, не борцы и герои, а те достаточно немногочисленные люди, которые в разные эпохи умудрялись прожить достойную и счастливую жизнь, не столько ожесточенно преодолевая всевозможные ограничения, предрассудки и несправедливости, сколько словно бы игнорируя их реальность». И еще – из Веллера: «Если еврей не лакей – он гладиатор». Думаю, и эти слова с полным основанием можно отнести к папе.
Семен Липкин в своих мемуарах «Жизнь и судьба Василия Гроссмана» тоже пишет об альманахе «Литературная Москва». Цитирую:
Гроссман «был сердит на Казакевича из-за меня: по рекомендации Гроссмана Казакевич взял у меня для первого номера альманаха большую подборку стихотворений, а я не печатался как оригинальный поэт почти четверть века. Но в последнюю минуту Казакевич, ссылаясь на вышестоящие инстанции, отказался от подборки, утешая меня тем, что такая же участь постигла стихотворения Пастернака. У Гроссмана с Казакевичем был тяжелый разговор, в результате которого Казакевич решил поместить в альманахе одно мое стихотворение, хотя и безобидное, но все же в обезопашивающем (так у Липкина. – Л. К.)сопровождении перевода. Гроссман был в какой-то мере удовлетворен».
Очень может быть, что и цензура зарубила, как и Пастернака (впрочем, в этом же номере были напечатаны пастернаковские «Заметки к переводам шекспировских трагедий» - надо сказать, обширные заметки). Я решила прочитать стихотворение Липкина и дошла до строфы:
И вошел в мой город властелин
И рассек мой город лезвием (лезвиём?),
И разбился глиняный кувшин
В глинобитном домике моем.
Дальше я это стихотворение читать не стала. Сказать честно, я предполагаю, что папа лукавил: стихи Липкина ему не понравились, но, чтобы его не обижать, он сослался, думаю, на цензуру, но не на «вышестоящие инстанции», к которым папа вообще не обращался. Да, положение у любого главного редактора сложное - приходится иногда и лукавить. И почему Липкин хочет повесить на Казакевича свою обиду за то, что почти четверть века не печатался как оригинальный поэт? Казакевич ну никак в этом не виноват. Кроме того, по одному-два стихотворения были в альманахе у Ахматовой, Луконина, Симонова, Асеева, Назыма Хикмета и других известных поэтов. И никто не обиделся.
Цитирую дальше:
«Отношения двух писателей вроде бы наладились, но разладились опять из-за «Тиргартена»: Казакевич не решался опубликовать рассказ в своем альманахе. Смело напечатав яшинские «Рычаги», в которых бичевались некоторые проявления бюрократизма, рождающие в людях двойственность сознания, Казакевич не без основания усмотрел в «Тиргартене» ту зеркальность, которая побуждала бы читателей думать о сходстве двух режимов».
Да что же это за две обидчивые барышни - Липкин и Гроссман? Ну хорошо, ну усмотрел, ну не захотел рисковать. Это нормально! Авторы того времени должны были это понимать, а не обижаться, как капризные барышни. Хотя, если честно, я не думаю, что Липкин здесь прав. Уж столько в альманахе было рискованного, что этот рассказ Гроссмана, показывающий некоторые язвы гитлеровского режима, папу не смутил бы. А вот то, что он велик по объему – практически повесть, а не рассказ, это было серьезно: места катастрофически не хватало.
Цитирую Липкина дальше: «В конце концов редколлегия альманаха во главе с Казакевичем отвергла рассказ. Этих людей можно понять, они пытались доказать властям, что вполне благонамеренные писатели способны делать хорошее издание. Альманах, однако, подвергся партийной критике и вскоре был вынужден прекратить свое существование. Гроссман понять их не хотел, считал их трусами, считал, что после смерти Сталина пора им всем выдавить из себя раба».
Но в альманахе был напечатал другой рассказ Гроссмана - «Шестое августа» – гораздо меньший по объему. А Липкин об этом даже не упоминает. И это уже говорит о его желании опорочить Казакевича да и всю редколлегию. Это говорит о том, что задачей автора была намеренная дискредитация Казакевича и альманаха. Поэтому у меня большие сомнения по поводу всего остального, написанного им.
Насчет всех этих обид, налаживания и разлаживания отношений мне хочется заметить следующее. Если уж ты в темные времена пишешь искренне, правдиво и при этом талантливо, будь готов к тому, что тебя не будут печатать, а если что-то прошло, то будут ругать на все корки. Писатель, творящий в такую эпоху, должен обладать силой духа. Может быть, она у Гроссмана и была, но в изложении Липкина он предстает совсем иным. Может быть, и сам Липкин был за что-то обижен на жизнь, был недоволен своей жизнью и судьбой. Ну что делать? Обида – не лучший советчик в жизни.
Если вспомнить высказывание Михаила Веллера, приведенное выше, думаю, это не всегда верно. Видимо, можно быть и евреем и не лакеем, но и не гладиатором.
И последние – оптимистические – аккорды.
Моя знакомая Наташа Нейман рассказала, что ее мама, прочитав номер альманаха, попросила мужа сделать на него подписку. А Наташин папа был далек от литературных дел, у него было другое направление. И он подписался на журнал «Москва», к счастью, на полгода. А надо сказать, что этот журнал не жаловали те, кто читал, скажем, «Новый мир», - тогда не было разделения на правых и левых, но было разделение на литературном фронте. И вот когда пришел первый номер журнала «Москва», в семействе разразился грандиозный скандал. Наташе было тогда 11 лет, но она этот скандал запомнила и информацию, что есть такой альманах, тоже. Гораздо позже, уже взрослой, она прочла оба номера. Она, как и ее мама, принадлежала к той публике, которая читала «Новый мир».
Как-то мы с папой вдвоем пошли на дачу к Чуковскому Корнею Ивановичу. Там была молодая американская семья - папа, мама и двое маленьких детей. Папа, американский профессор (русская литература), приехал в СССР по обмену – наш профессор уехал туда. И когда Корней Иванович сказал, что вот это - Казакевич, главный редактор альманаха «Литературная Москва», эти молодые американцы пришли в восторг, и глава семейства сказал, что можно взять с собой один томик альманаха, приехав в Америку, продать его, и денег хватит на путешествие по всей Америке - так там ценится этот альманах. Это было уже через несколько лет после всей этой скандальной истории.
Немає коментарів:
Дописати коментар