Самое время вспомнить о “белых пятнах” родной истории. В конце 40-х годов прошлого века на Урале в рекордно сжатые сроки, с участием порядка 60 десятков тысяч бесправных узников ГуЛАГа и нескольких полков военно-строительных частей МВД, под бдительным госприсмотром Лаврентия Берии претворялся в жизнь стратегически важный для Советского Союза “атомный проект”.
В ста километрах к северо-западу от Челябинска, в горах возле города Кыштым, в окружении нескольких кристально чистых озер, возводились первый промышленный реактор и радиохимический завод “Маяк” — для выработки оружейного плутония. В Свердловской области было развернуто строительство еще двух атомградов: Свердловск-44 и Свердловск-45 (ныне Новоуральск и Лесной) — для промышленного разделения изотопов урана, а в тогдашней Горьковской области — Арзамас-16, предназначенный для промышленного производства урановых и плутониевых бомб.
Так вот, первая серьезная авария на химкомбинате “Маяк” случилась вовсе не в 1957-м, как мы думали, а в январе 1949 года. Открытые ныне источники свидетельствуют: это было ЧП, которое развилось в радиационную катастрофу исключительно из-за решений руководителей “атомного проекта” СССР тех лет.
Но — по порядку. Как свидетельствует известный биолог Жорес Медведев, ныне живущий в Лондоне, первый промышленный реактор, в который было загружено около 150 тонн урана, советские специалисты ввели в “критическое” состояние 8 июня и довели до проектной мощности в 100 тысяч киловатт к 22 июня 1948 года. Началась круглосуточная работа ценной, но “сыроватой” установки, то и дело прерывавшаяся авариями. Это, естественно, приводило к частым остановкам реактора и внеплановым ремонтам, к загрязнению помещений, серьезному переоблучению всего сменного персонала и бригад ремонтников.
Надо сказать, что реакторы, предназначенные для получения плутония, были проще по конструкции, нежели установки следующего поколения, создававшиеся для выработки электроэнергии. Ведь в энергореакторах необходима генерация пара, причем под высоким давлением. А в военных вода нужна лишь для охлаждения урановых блоков. Поэтому небольшие цилиндры (урановые блоки), диаметром 37 мм и высотой 102,5 мм, были покрыты тонкой алюминиевой оболочкой. Они закладывались в алюминиевые трубы-каналы с внутренним диаметром несколько больше 40 мм и высотой около 10 метров. Эти трубы, в свою очередь, устанавливались в графитовой кладке. Графит служил материалом для замедления нейтронов цепной реакции и выполнял эти функции только в сухом состоянии. Цепная же реакция распада урана-235 начиналась при закладке в реактор около 150 тонн природного сырья. Перегрев урановых блоков от цепной реакции распада и от накапливающихся в них радионуклидов, повторимся, предотвращался водой, которая циркулировала внутри алюминиевых труб.
Теперь представьте: таких труб-каналов в первом реакторе было 1124, в них загрузили около 40 тысяч урановых блоков. И еще немного технологии: в процессе цепной реакции распада урана-235 замедляемые графитом нейтроны генерируют плутоний-239 из урана-238. В зависимости от режима работы реактора процесс накопления плутония может идти больше года. По конструкции же реактора его “разгрузка” производилась путем выпадения урановых блоков из труб-каналов в находившийся под реактором водоем. После выдержки в воде для распада короткоживущих нуклидов блоки перевозились на радиохимический завод.
В теории вроде бы все понятно. Но поведение металлов, в частности, алюминия, в условиях высоких температур и мощных нейтронных облучений в то время изучено не было, особенно в долгосрочных экспериментах. Поэтому для специалистов достаточно неожиданным оказалось “намокание” графита из подтекавших алюминиевых труб. В условиях мощного облучения, в постоянном контакте с водой и графитом, да еще при повышенной температуре алюминий подвергался сильной коррозии.
Словом, уже через пять месяцев эксплуатации первого реактора в Челябинске-40 стало очевидно: работу на нем продолжать нельзя. И это была не локальная, а общая авария. 20 января 1949 года реактор остановился. На его ремонт требовалось не меньше двух месяцев. У руководства “атомным проектом” было два выхода из положения: один безопасный, другой — требующий больших человеческих жертв. Безопасное решение было простым: сбросить урановые блоки по технологическому тракту в водный бассейн выдержки и затем постепенно отправлять их на радиохимический завод для выделения уже наработанного плутония.
Но вот какая закавыка: при сбросе всех блоков, иногда и с применением активного “выталкивания”, тонкая алюминиевая оболочка блоков могла повреждаться, и они уже не годились для вторичной загрузки. К тому же никто не мог точно рассчитать, накоплено ли в урановой загрузке плутония столько, чтобы его хватило для изготовления хотя бы одной бомбы. Потери плутония при радиохимической очистке также были неизвестны. Поэтому хорошо бы иметь некоторый резерв и без того дефицитного плутония. Но для новой (второй) загрузки реактора необходимых запасов урана в ту пору не было. Кроме того, требовалась полная замена всех алюминиевых труб.
Второе, “опасное”, решение: извлечь урановые блоки особыми “присосками” через край труб или вместе с трубами наверх, в центральный операционный зал реактора, затем вручную вынимать и отсортировывать неповрежденные блоки для возможного вторичного использования. Графитовую кладку, состоявшую из больших графитовых кирпичей, тоже вручную разобрать, высушить и опять сложить. После получения новых алюминиевых труб с антикоррозийным покрытием реактор снова загружать и выводить на проектную мощность.
Но тогда мало кто подозревал, что урановые блоки всего через пять месяцев работы реактора уже обладали колоссальной радиоактивностью, измеряемой миллионами кюри. Здесь накопилось и большое количество радионуклидов, делавших эти блоки горячими, с температурами выше 100° С. Главными гамма-излучателями были изотопы цезия, йода, бария и многие другие. Работавший в то время в Челябинске-40 А. К. Круглов признает, что “без переоблучения участников извлечения блоков обойтись было нельзя”. Понимал это и Игорь Васильевич Курчатов. Так что предстоял выбор: либо сберечь людей, либо спасти урановую загрузку и сократить потери в наработке плутония. В итоге Берия, Ванников, начальник Первого Главного Управления (ПГУ), его заместитель Завенягин и научный руководитель проекта И.В. Курчатов приняли второе решение. Ванников, Завенягин и Курчатов, находившиеся на “объекте” почти постоянно, руководили всей текущей работой. А Берия получал регулярные доклады и обеспечивал срочное изготовление новых алюминиевых труб через Министерство авиационной промышленности СССР.
Документы бесстрастны: вся работа по извлечению из реактора 150 тонн урановой начинки заняла 34 дня. Каждый блок требовал визуального осмотра. В воспоминаниях Ефима Павловича Славского, бывшего в 1949 году главным инженером аварийного реактора, затем руководившего атомной промышленностью страны, знаменитым “Средмашем”, частично опубликованных в 1997 году, можно найти: “Решалась задача спасения урановой загрузки (и наработки плутония) самой дорогой ценой — путем неизбежного переоблучения персонала. С этого часа весь мужской персонал объекта, включая тысячи заключенных, проходил через операцию выемки труб, а из них — частично поврежденных блоков; в общей сложности было извлечено и вручную переработано 39 тысяч урановых блоков...”
Курчатов тоже принял в этой операции личное участие, ибо только он в то время знал, по каким именно признакам нужно проводить дефектацию блоков. Лишь у него был опыт работы с экспериментальным реактором в “лаборатории № 2” в Москве.
Славский свидетельствует: “Никакие слова не могли в тот момент заменить силу личного примера. И Курчатов первым шагнул в ядерное пекло, в полностью загазованный радионуклидами центральный зал аварийного реактора, возглавив операцию по разгрузке поврежденных каналов и дефектацию выгружаемых урановых блоков путем личного поштучного их осмотра. Об опасности тогда никто не думал: мы просто ничего не знали, а Игорь Васильевич знал, но не отступил перед грозной силой атома. Ликвидация аварии, думаю, оказалась для него роковой, стала жестокой платой за нашу атомную бомбу. Еще хорошо, что он переборкой блоков занимался не до конца; если бы досидел в зале до финиша — мы бы его уже тогда потеряли!..”
Из свидетельств Славского остается неясным, сколько времени работал в центральном зале реактора Курчатов, сортируя урановые блоки. Работа шла шестичасовыми сменами, круглосуточно. Дозиметрические условия в разных частях центрального зала, находящегося над реактором, не сообщаются, возможно, что их вообще не делали, во всяком случае, регулярно. Радиационная опасность была слишком велика. Курчатов получил лучевое поражение средней тяжести, которое не обязательно ведет к развитию рака, но повреждает весь организм и вызывает преждевременное “радиационное” старение. В первые недели после такого сублетального облучения повреждаются в основном иммунная система (костный мозг) и функции кишечника. Сколько времени болел Курчатов после своего смелого, скорее даже отчаянного, поступка, сегодня сказать трудно. Поскольку во всех (!) биографиях знаменитого ученого события начала 1949 года вообще не излагаются.
Однако переоблучениям тогда подверглись практически все: и заключенные, и штатные работники, и крупные начальники. Диагноз “пневмосклероз плутониевый” (разновидность лучевой болезни) получили сотни участников стройки. А загрязненность территории вокруг химкомбината была столь высока, что даже земляные работы, не говоря уж о строительстве и ремонте вытяжной 151-метровой трубы “Маяка”, куда посылали только “смертников”, считались чрезвычайно опасными.Беда заключалась еще и в том, что радиоактивные отходы предприятия — первенца атомной промышленности СССР — в то время напрямую, без всякой очистки, просто сливали в небольшую реку Теча, которую угораздило пробежать аккурат через промышленную зону, а также в озеро Карачай. Говорят, что его сегодняшний радиоактивный “потенциал” в несколько раз выше зараженной зоны Чернобыля! Озеро стало мертвым...-------------
Немає коментарів:
Дописати коментар