Атомная жизнь Ивана Кулакова

---

Не думаю, что не земле найдется много людей, побывавших на ядерном реакторе. Не строящегося, не демонтированного, а самого что ни на есть настоящего, «живого», взбунтовавшегося, вышедшего из повиновения…

Это случилось за двадцать пять лет до Чернобыльской трагедии, в июле 1961 года. Главный старшина Иван Кулаков добровольно спустился в чрево отсека атомной лодки с поврежденным реактором, чтобы спасти экипаж и корабль от неминуемой гибели…

Поплутав изрялно среди стандартных девятиэтажек, я не без труда нашел нужный мне дом. Дверь открыл хозяин – среднего роста, аккуратная шкиперская бородка, добродушное выражение лица…

Протянул мне руку. Пожать ее решился не сразу. Кисть Ивана Петровича выглядела неестественно: хрупкая, как бы усохшая, болезненно-белая. Заметив мое замешательство, Кулаков улыбнулся: «Радиоактивный ожог. Никогда не видели? Тридцать лет ношу».

Ожоги я видел. От огня, от кипятка. Видел волдыри от чрезмерного увлечения солнечными ваннами. О радиоактивном ожоге только слышал. После Чернобыля о нем говорят все чаще.

Я пожал опаленную руку бывшего моряка и под пальцами ощутил рубцы. Словно к оголенным электрическим проводам прикоснулся.

- Ноги тоже обожжены, - продолжал рассказывать Кулаков, - по щиколотку. Я ведь в реакторный отсек в кожаных тапочках ходил. А там вода горячая, радиоактивная… до сих пор не заживают, слегка натянет кожицей, потом она начинает лопаться, расползаться. Пальцы плохо разгибаются. Зимой руки и ноги мерзнут, а летом от солнца защищать надо… да уж свыкся как-то.

Об аварии Иван Петрович рассказывает через силу. Тягостные воспоминания. Это как пойти на смерть, но выжить.

- Срочную я служил с 1957 г. сам я белорус, призывался из Могилевской области. На лодку, конечно, сразу не попал. Отбор тогда был очень строгий и только через учебный отряд в Ленинграде. В океан впервые вышел на дизельной лодке. Через год меня отобрали в экипаж атомохода.

Пока лодка стояла на стапелях, осваивали субмарину. Гоняли нас до седьмого пота. Техника – невиданная по тем временам. Секретность – строжайшая. Каждый твой шаг на берегу под контролем. Никаких контактов с местным населением.

Короче, приняли мы атомоход, прошли заводские испытания и уже через несколько месяцев где-то у берегов Канады или Соединенных Штатов несли боевую службу. Лодка наша была первой в серии ракетных атомоходов. Ходили только на больших глубинах. Скрытность, секретность – сами понимаете.

Втянулся, в общем, в обычную жизнь подводника. Длительная автономка. Возвращение домой, на Северный флот, короткий отдых – и снова океан. В последний свой поход я отправился в качестве старшины команды станции всплытия и погружения. Под началом полтора десятка человек, сложное оборудование. Жизнь огромной субмарины в твоих руках. А мне ведь всего двадцать два стукнуло…

Да, в тот раз, летом 1961 года, мы участвовали в сложном учении. Ходили в Атлантику, прорывались сквозь окружение противолодочных кораблей… потом отправились домой. По пути предстояло вернуться под кромку льда, где-то в Арктике, и выполнить одну из учебно-боевых задач.

Как говорят на флоте, все шло штатно. В длительном походе сложился четкий, согласованный график работы всех служб. Океан был спокоен. Ядерная установка работала нормально. дней через десять нас должны были торжественно встречать на базе.

4 июля 1961 года лодка находилась в Норвежском море,в сотне миль от острова Ян-Майен, если память не изменяет. В это время я нес вахту в центральном посту. Внезапно сработали приборы радиационного контроля. Резко упало давление в первом контуре одного из реакторов. Сработала аварийная защита…

До сих пор помню интонацию доклада одного из специалистов реакторной группы: «В первом контуре – давление – ноль». Что значит - ноль? Резко возросла температура. Заклинило главный и вспомогательный насосы первого контура, обеспечивающие циркуляцию теплоносителя. Упал уровень в компенсаторах объема. Начала возгораться краска на обшивках отсека. Вот-вот вспыхнет пожар…

Это я вам сейчас так подробно рассказываю, когда аварийную ситуацию обследовали десятки комиссий, когда сам прокрутил все в памяти тысячу раз. А тогда все события разворачивались стремительно. Температура очень быстро поднималась. Еще немного и начнут плавиться тепловыделяющие элементы. Это – катастрофа. Реактор взорвется от перегрева, погибнет лодка, а с ней и весь экипаж.

Командир атомохода капитан 1-го ранга Затеев принял решение: снять тепло прокачкой воды через активную зону реактора. Но как? На лодке были установлены реакторы, не имеющие специальных устройств и систем для такой проливки. Это потом, после нашей аварии, были внесены конструктивные изменения в энергетическую установку.

Я получил команду на всплытие. Лодка вынырнула из морской пучины. Началась борьба за спасение атомохода.

Командиры и инженеры у нас были прекрасные. Знаете, что они придумали? Смонтировали нештатную систему охлаждения. Для ее работы использовались запасы пресной воды, которые находились на борту. Но чтобы запустить эту систему, надо было спуститься в реакторный отсек, подсоединить трубы к насосам, подать воду в активную зону.

Все хорошо понимали, тот кто первым спустится в отсек, получит смертельную дозу облучения. Вызвался лейтенант Борис Корчилов. Молодой такой, симпатичный парень. С матросами только на «вы» – интеллигентный парень. Это было его первое «море» – на лодку пришел сразу после училища. С ним пошли еще несколько человек. Все из реакторной группы. Им никто не приказывал, сами вызвались. Они пожертвовали собой ради спасения корабля и экипажа. За два часа они смонтировали и запустили систему охлаждения. В реактор хлынула вода. Это спасло от теплового взрыва.

Другими словами, у нас была та же ситуация, что и в Чернобыле, только без разрушения реактора. Его можно сказать своим телом прикрыли Борис Корчилов, главстаршина Борис Рыжиков, матрос Коля Савкин и другие. Все они получили огромные дозы облучения в 5-6 тысяч бэр. Умерли через несколько дней в страшных муках… Я видел этих ребят сразу после того, как их вынесли из отсека. Сами они выйти не смогли. У них до неузнаваемости изменились лица, отказала речь…

Я нес вахту в реакторном отсеке, в котором стояли наши компрессоры, другие устройства.

Беда одна не приходит: как назло, в реакторном отсеке отказали автоматические клапаны для откачки воды и пара. Давление поднимается, температура продолжает расти. Снова появилась угроза взрыва…

Весь экипаж находился на верхней палубе, подальше от разогретого реактора. В отсек мы пошли вместе со старпомом. Я сам напросился на это задание. Считал, что лучше меня никто не сможет пустить в ход эти клапаны. Старпом страховал за выгородкой.

Скажу честно: в реакторном я впервые ощутил жуткий страх. Шел словно в пасть к удаву. Я уже видел обожженные лица ребят из реакторной группы, знал, что такое атом. В отсеке никого нет. Только шум механизмов да хлюпанье воды под ногами. Трубопроводы, стенки светятся от радиации. Жутко…

Мне надо было открыть клапаны осушения отсека, чтобы отсосать из реактора пар, тем самым снять давление и ликвидировать паровую подушку. Температура за 60 градусов. Кожу обжигает пар, дышать невозможно… нащупал клапан, открыл его и побрел по щиколотки в воде обратно. Потом снова опускался, еще один клапан заело.

Сколько пробыл в реакторном отсеке не знаю. В голове пульсировала одна мысль: найти клапан, открыть его, а самому не споткнуться, не упасть в воду, иначе конец…

Эти два спуска обернулись для меня третьей степенью лучевой болезни, дозой свыше 500 рентген – мы тогда о бэрах ничего не слышали. В пять с лишним раз превысил допустимую дозу. Цифры эти я узнал позже, когда попал в Ленинград, в Военно-медицинскую академию…

Борьба за спасение атомохода продолжалась.

Дальнейшее помню очень смутно. «Мои рентгены» разбушевались. Начало мутить, тошнота, рвота, невыносимые головные боли, начал терять зрение. Отпечаталось, только как со мной возился наш корабельный доктор и начхим. С лучевой болезнью они раньше не встречались, а тем более в такой обстановке. Помню, как перевезли часть экипажа на эсминец, а нашу лодку попытались взять на буксир. Из этого ничего не вышло: начался шторм, дикая болтанка. На атомоход нацелили торпедные аппараты с подошедшей дизельной лодке.

Если на оставленную лодку попытаются проникнуть или захватить ее американцы – а они шныряли повсюду, - приказано было выпустить несколько торпед. Такое время было. Торпеды, к счастью, не понадобились. Атомоход отбуксировали в базу. Сначала хотели оттащить куда-то в Арктику и там затопить. Но пожалели. Отремонтировали, починили. Видел его потом не раз. Лодка и по сегодняшний день в строю. Сколько через нее экипажей прошло! Сколько ребят бэр схватили…

На эсминце получил квалифицированную помощь. Раздели догола – в душ. Смыл с себя всю грязь, вышел из-под воды, а прибор в руках дозиметриста как трещал, так и трещит. Снова под воду. И опять тот же результат – стрелка зашкаливает. Смывай, не смывай, а светился, как оказалось я весь – от головы до пяток.

Щитовидка, руки и ноги особенно…

Доставили в госпиталь. Тошнота и боли немного прекратились. Врачи объяснили: начался скрытый процесс. Никто из флотских медиков тогда не знал, с чего начинать. Как лечить острую форму лучевой болезни? Посовещались и прямо из госпиталя отправили парней из реакторной группы в Москву, к доктору Гуськовой. Помните, после Чернобыля в печати часто мелькала фамилия профессора Гуськовой? Да, это была она, в то время молодой врач, молодой специалист в области радиологической медицины.

Ну а тех, кто «схватил» радиации поменьше, - в Военно-медицинскую академию. Кое-кто на нас смотрел подозрительно. Зачем, мол, этих подводников лечить, если они вон какие веселые, шутят. За младшим медперсоналом не прочь приударить…

Но скрытый период болезни очень быстро прошел, и наступили кошмарные дни. Я «сдался» первым – самую большую порцию бэров, как оказалось, прихватил. Адские боли сковывали тело. Казалось, кто-то выкручивает кости. Начал терять сознание. Сутками напролет около меня дежурили врачи…

Родителям моим отправили телеграмму. Без всякой дипломатии, открытым текстом сообщили: так мол и так, сын ваш в тяжелейшем состоянии, немедленно приезжайте, если хотите застать его живым…

Я был одной ногой на том свете. Шел активный распад крови. Сворачиваемость нулевая. Пластырь сестра налепит, чтобы не вытекала кровь, вот и все средства. Видеть я стал очень плохо. Облысел. Ноги сами «слезли», как чешуя с рыбы. Есть нельзя было. Рот, язык, горло – все обожжено. Сунули какую-то трубку через нос и прямо в желудок капали по капле.

Помирал я, короче, мучительной смертью. Все тело было сгустком боли. Я к ней настолько привык, что ко всему был равнодушен.

С того света меня вытащил врач Григорий Ильич Алексеев. Сейчас он профессор, доктор наук, а тогда только начинал. Я поклялся на операционном столе, что, если выживу и у меня будет сын, назову его Григорием… Обещание не сразу, но выполнил. Сейчас утверждают: наши врачи мало умеют, больных надо вести в Штаты или ФРГ, платить за лечение валютой. За двадцать пять лет до Чернобыля Алексеев сделал мне переливание крови и пересадку костного мозга. Выполнил все, видимо удачно, потому что я сразу почувствовал облегчение. Мне вновь захотелось жить… Донорами моими стали курсанты ленинградских училищ, друзья-моряки. Во мне течет их кровь. Я живу с их костным мозгом.

Постепенно стал выкарабкиваться. В госпиталях провалялся месяцев девять, потом отправили на юг в санаторий. Здесь стали отрастать волосы. Курчавым стал. Ребята дергали, не верили, думали парик.

Но не всем так повезло. О реакторной группе я уже говорил. Все восемь сожгли себя в реакторе. Ушли из жизни и многие из тех, кто получил дозу поменьше. Кто раньше, кто позже. Доктор Алексеев сказал, что меня спасло крепкое сердце.

Тем, кто умер от радиации, посмертно дали по ордену или медали – в зависимости от воинского звания и должности. Замполиту и командиру – само собой… Корчилова, кстати, к Герою представили. Где-то наверху рубанули – авария, дескать, не повод для таких высоких наград. Остальные, в том числе и я, должны быть благодарны, что живы остались…

Меня комиссовали «подчистую». Дали вторую группу инвалидности, определили пенсию в размере 28 рублей плюс еще 4 рубля старшинских. Дуй, парень, на все четыре стороны!

Поехал к брату на Украину. Год помытарился возле него. Здоровье вроде бы пошло на поправку. Есть, пить, надо? Одеться… На мои 32 рубля не очень разгонишься. Попробовал устроиться на работу, куда там. Кадровики открывали мою медицинскую книжку и тут же выставляли за дверь. Лучевая болезнь в те годы тщательно скрывалась. О ней упоминали полушепотом в госпитальной палате. Вышел за ворота – забудь чем был болен! Государственная тайна. Врач, который сделал запись в моей медицинской книжке, был человеком изобретательным. Вписал и рука не дрогнула: астеновегетативный синдром. Вы знаете, что это такое? С таким диагнозом только в «психушку» примут. Спасибо, удружил…

Написал я отчаянное письмо начальнику политотдела Кузьминчуку, хороший мужик был, матроса уважал. Спросил его совета: что мне, мол, делать, может воровать? С кистенем на большую дорогу или с протянутой рукой на вокзал? Подайте Христа ради бывшему подводнику.

Кузьминчук, добрая душа, на медиков нажал, договорился, что меня переосвидетельствуют. Так я снова на флот попал. В море не пустили, да я и сам не рвался. Сколько можно судьбу испытывать? Спасибо на том, что помогли свой кусок хлеба получить. Назначали начальником тренажера по подготовке подводников. В этой должности я прослужил до выхода на пенсию.

В Минске устроился основательно. Работаю, конечно. На сто пятьдесят рублей пенсии – «потолок» мичмана-подводника – разве проживешь? Пошел в охрану. В ВОХРе нашего брата отставника уважают… Жена работает, дети учатся. Скучать не приходится.

«Советский воин» 1991 г. №2          Подполковник В. Зданюк