Недавно вышел в свет "Морской биографический словарь" под редакцией адмирала И. Касатонова. Грищенко и Матиясевич, герои войны, лучшие подводники Балтики, в словарь не попали: видимо, недостойны. Зато есть в словаре адмирал Поникаровский, с портретом. Правда, автор издания доктор наук профессор В. Д. Доценко говорит в предисловии, что полные адмиралы включены в "МБС"— "независимо от заслуг и личного вклада". Хороший комплимент адмиралам.
В дни моей журналистской юности я хотел встретиться с адмиралом Пантелеевым, чтобы сделать для газеты беседу с ним: меня очень интересовала осень 41-го, десанты в Стрельну и Петергоф... Старшие мои друзья, ветераны-балтийцы, меня строго одернули. Мне сказали, что у Пантелеева с августа 41-го весьма скверная репутация, и лучше не "пачкаться".
Что контр-адмирал Пантелеев в сентябре 41-го был снят с должности начальника штаба флота по требованию офицеров штаба и командиров соединений КБФ.
Что в Таллинском переходе Пантелеев, командир отряда прикрытия 2-го и 3-го конвоев (флаг — на лидере "Минск"), бросил порученные ему конвои и полным ходом ушел в Кронштадт, а затем отрекся от всех своих устных распоряжений, отданных на переходе.
Что история десантов в Петергоф и Стрельну — одно из самых тёмных мест в истории Балтфлота и обороны Ленинграда... (уже затем, в начале 70-х, возник скандал вокруг книжки "Живые, пойте о нас!". Власти не дали скандалу разгореться. Расследование было закрытым, а результаты его неутешительны.
И сама записка "Живые, пойте...", якобы найденная в гильзе на месте гибели моряков, оказалась подложной, и "оставшиеся в живых участники десанта" были подставными: мне про это говорил ленинградский журналист К. К. Грищинский.
Грищинский был в комиссии по расследованию, он и разоблачил самозванцев. Профессионал разведки, бывший офицер разведотдела штаба Балтийского флота, он и через тридцать лет помнил в лицо и по фамилии всех, кто ушел в Петергоф в десант в отряде полковника А. Т. Ворожилова. Грищинский их всех отбирал в отряд лично).
Н. Г. Кузнецов ("Курсом к победе", сс. 230-231) пишет, сколь сильно был недоволен Сталин поведением английского морского командования в случае с конвоем "РО-17": "Мыслимое ли дело: всем боевым кораблям оставить конвой?!" Интересно, знал ли Сталин, что точно так же поступило командование Краснознаменного Балтийского флота в Таллинском переходе?
Видимо, не знал.
У меня складывается впечатление, что в конце августа и начале сентября 1941 года в вопросах Балтийского флота и защиты Ленинграда Сталина просто дурачили: обманывали, не докладывали правду, делали противоположное его распоряжениям.
Есть у меня основания думать, что когда "кто-то" намечал Ленинград и Москву к сдаче и Балтийский флот к уничтожению,— в Ставке, за спиной Сталина, игралась крупнейшая политическая авантюра (причем по сценарию заговоров сразу и Ленина и Милюкова).
История еще вскроет эту тему.
Но если Жуков был в те дни безукоризненным "человеком Сталина", то Трибуц, боюсь, являлся (как и многие другие) бездумным исполнителем "чьей-то" враждебной Сталину воли...
Первые сведения о том, что в Таллинском переходе боевые корабли бросили четыре конвоя транспортов на растерзание немецким бомбардировщикам, появились в нашей печати в 1973 году, в очень смелом сборнике "Краснознаменный Балтийский флот...", который вышел в изд. "Наука" под редакцией профессора В. И. Ачкасова.
Сам Ачкасов в своем очерке в том сборнике (см. сс. 91, 92) язвительным полунамеком писал, что "контр-адмирал Ю. А. Пантелеев принял смелое решение", приказав лидерам и миноносцам идти со скоростью 22 узла, и что боевые корабли, естественно, не терпели урона от вражеской авиации, так как имели "сильную зенитную артиллерию, отработанную противовоздушную оборону и большие скорости хода" — в отличие от "слабовооруженных тихоходных транспортов и вспомогательных судов".
Тут уж всякий понял, о чём речь.
В том же сборнике (с. 238) контр-адмирал И. Г. Святов дал четкую картину, которую он наблюдал утром 29 августа 1941 года с острова Гогланд: "Часов в 10 на горизонте показались боевые корабли: крейсер "Киров", эскадренные миноносцы, подводные лодки и тральщики. Они вели огонь по самолетам противника, которые, как правило, обходили боевые корабли и летели дальше на невооруженные транспорты".
В 1983 году то же подтвердила "Боевая летопись ВМФ..." (сс. 111, 112):
"29.08 движение отрядов кораблей и конвоев в Кронштадт происходило раздельно...", "...противник продолжал атаки, главным образом, по транспортам, и топил их”.
Сравнение действий Трибуца и Пантелеева с действиями английского командования, отдавшего на растерзание немцам конвой "РО-17", стало в общественном мнении в последние два десятилетия настолько общим местом, что вошло уже и в научную литературу:
"...снявшись с якорей, лидеры "Минск" и "Ленинград" со скоростью около 27 узлов ушли на восток, оставляя беззащитными битком набитые войсками транспорты. Вспомним, что так же поступило и британское морское командование, бросившее на произвол судьбы летом 1942 г. суда из состава конвоя "РQ-17" (Доценко В. Д. "Флот. Война. Победа. 1941-1945. Научное издание". СПб., "Судостроение", 1995, с. 69). Я прибавлю, что история конвоя "РО-17" длилась 32 дня, шел конвой не по минным полям (как повел свой флот Трибуц), из 36 транспортов конвоя погибли 23 (см.: "Боевая летопись ВМФ...", сс. 78-81).
Таллинский переход боевые корабли Балт-флота совершили за 50 часов. Транспорты, которым повезло, дошли в Кронштадт за 72 часа.
Профессор Доценко на сс. 70-71 своей книги "Флот. Война. Победа..." размышляет о фигуре Трибуца и о причинах катастрофы в Таллинском переходе.
Трибуц, назначенный на должность командующего КБФ весной 1939 года, "имел 15-летний стаж (видимо, здесь опечатка. Трибуц окончил училище им. Фрунзе в 1926 году, см. "Морской биогр. словарь", с. 407.— О. С.) службы в офицерских должностях. К этому времени он не успел получить опыта командования даже соединением. (...) По оценке наркома ВМФ на 1940 г. на Балтийском флоте был "полнейший провал по оперативно-тактической и боевой подготовке".
У историка Доценко вызывает недоумение, как удалось противнику в 1941 году "в белые ночи, в операционной зоне нашего флота выставить более 3 тыс. мин и минных защитников. Это свидетельствует не только о слабости нашей разведки, но и о неважной организации наблюдения на театре. (...) Удивляет, что ни в угрожаемый период, ни даже с началом войны не было организовано разведывательное траление мин. Даже когда в конце июня в устье Финского залива подорвались на минах крейсер "Максим Горький" и эскадренный миноносец "Гневный", штабом флота (начальником штаба флота был контр-адмирал Пантелеев.— О. С.) не было организовано ни разведывательное траление, ни определение границ минных заграждений.
Тральщики же использовались чаще для выполнения несвойственных им функций: несли дозорную службу, перевозили бомбы и авиационное топливо и часто при этом гибли, так и не решив тех задач, ради которых они строились в мирное время. К началу Таллинского перехода флот потерял третью часть своих тральщиков. (...)
...С 10 августа Трибуц приказал в целях маскировки (1) фарватеров отказаться от их систематического протраливания..."
Сколько погибло в Таллинском переходе транспортов и вспомогательных судов? Трудно понять.
Ачкасов в 1973 году дает цифру 34.
"Боевая летопись..." в 1983 году дает цифру 32.
Профессор Доценко в 1995 году дает цифру 46.
Я пробовал по книжкам "зайти с другого конца", посмотреть, сколько же транспортов уцелело. Ничего у меня не получилось.
23 октября 41-го года начинается гигантская операция длительностью в 49 дней по эвакуации военно-морской базы Ханко в Кронштадт и Ленинград. Нужно вывезти 27 тысяч человек и тысячи тонн грузов. "Боевая летопись..." (сс. 116-119) буквально по дням говорит о ходе этой операции.
То же делает в своем историческом очерке бывший командир базы Ханко генерал-лейтенант С. И. Кабанов (см.: "Краснознам. Балт. флот...", 1973, сс. 139-148). Их данные практически не расходятся.
Кто осуществлял вывоз людей и грузов с Ханко? Боевые корабли. Эсминцы, большие тральщики, заградители. Из транспортов называются только "Вахур", "Минна", шхуна "Эрна" и транспорт № 538.
Шхуна "Эрна", к примеру, взяла на борт 22 человека из гарнизона Ханко, а про "Вахур" генерал С. И. Кабанов с иронией пишет, что тот "представлял особый интерес", ибо "это был очень старый корабль, чуть ли не 50-летнего возраста. На его борту находилось всего 225 человек" (Там же, сс. 144, 145).
С последним отрядом кораблей на Ханко пришел лайнер, турбоэлектроход "И. Сталин". В обратном пути, декабрьской ночью он подорвался на трех минах, с ним погибли без малого 4 тысячи человек (Там же, с. 148). Из 88 кораблей и судов, участвовавших в этой операции, погибли 25 ("Боевая летопись...", с. 118). Почему же Трибуц не послал к Ханко транспорты?
Трибуц везде пишет, что Таллинский переход был его победой. Но в одном месте Трибуц вдруг совершает оговорку (говоря о том, сколь велики были объективные трудности):
"...К тому же к концу кампании 1941 г. КБФ располагал незначительными транспортными (...) ресурсами" ("Краснознам. Балт. флот...", 1973, с. 165).
Вот и ответ, сколько транспортов дошло из Таллина: "незначительные ресурсы".
В очерке Н. Михайловского "Огненная купель" (см.: "В центре циклона", Лениздат, 1987, сс. 235-244) говорится, что из всех торговых судов в Таллинском переходе до Кронштадта добрался только старенький лесовоз "Казахстан".
"Казахстан" входил в состав 2-го конвоя ("Боев. лет.", с. 109) и был брошен кораблями отряда контр-адмирала Пантелеева. "Казахстану" повезло — на его палубе стояли зенитные орудия и счетверенные пулеметы увозимого из Таллина зенитного артполка. Их огонь не позволил "юнкерсам" бомбить прицельно. Из двух сотен бомб, сброшенных на "Казахстан", попала в судно одна. Она разрушила мостик, повредила рулевое управление и вызвала пожар, который охватил судно от средней части (от надстройки) до носа. На "Казахстане" плыли почти 5 тысяч человек. Их спасением занялся стихийно возникший штаб под командованием полковника Г. А. Потемина. Экипажем судна руководил помощник капитана Л. Н. Загорулько.
Удалось пресечь панику и в течение нескольких часов ликвидировать пожар (бомбежки не прекращались). В сумерках приткнулись к островку Вайндло и сошли на берег. Полковник Потемин сформировал из 2 тысяч бойцов и командиров полк и организовал оборону острова. Через несколько дней "Казахстан" отвели в Кронштадт. Героические действия команды судна под руководством помощника капитана Загорулько были отмечены в приказе Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина от 12 сентября 1941 года (Там же, с. 112). Дальше начинается непонятное. Писатель А. Зонин, участник событий на "Казахстане", после войны написал роман, где рассказал о трагедии и подвиге "Казахстана" (судно имело в романе вымышленное название). За это Зонин получил 25 лет каторжных Работ. Роман был изъят и уничтожен. В течение десятилетий о "Казахстане" было запрещено упоминать. Очевидно, что Зонин сильно задел чьи-то "высокие" интересы.
С "Казахстаном" связаны по меньшей мере две тяжкие загадки. Флотская молва утверждает, что на "Казахстане" шел из Таллина в Кронштадт какой-то высокий чин из политуправления флота. Когда судно запылало и потеряло ход, за "чином" (персонально) прислали катер. "Чин" сбежал так шустро, что бросил в каюте дорогое кожаное пальто, а в его кармане личное оружие. И безвестный матрос надел генеральское кожаное пальто, вышел с пистолетом в руке на палубу и властными железными распоряжениями остановил панику, заставил людей начать тушить пожар...
Писатель Н. Михайловский (тоже участник Таллинского перехода, тонувший на "Виронии") через 40 лет разыскал этого матроса из легенды. Его фамилия Аврашов, звать Алексей Григорьевич. Войну прошел на торпедных катерах, был тяжело ранен. А в начале войны служил шофером в штабе флота, и на "Казахстан" прибыл со своим легковым автомобилем. В части, касающейся матроса, чужого кожаного пальто, пистолета,— всё в легенде оказалось правдой.
Другая половина легенды скрылась в "цензурных неясностях". Аврашов явно прибыл на борт "Казахстана" не один, а привез своего "шефа", на это указывает деталь: матрос-шофер спит в каюте коменданта судна. И легковой автомобиль Аврашова погрузили на борт, а десятки машин начальства сожгли в Таллине на причале. Тут же в очерке Михайловский цитирует письмо Александра Зонина. В письме говорится, что на "Казахстане" отплыл из Таллина "уполномоченный Военного совета КБФ полковой комиссар Лазученков".
Спасением "Казахстана" командовали полковник Потемин, полковник Скородумов, капитан Панфилов, батальонный комиссар Гош, майор Рыженко, на "Казахстане" погиб Герой Советского Союза комдив Сутурин — это всё армейские офицеры. Но загадочный уполномоченный Военсовета флота нигде более не упоминается. Не он ли был хозяином кожаного пальто?
Вторая загадка трагедии "Казахстана": нигде в книгах не приводится фамилия капитана судна.
Флотское предание говорит, что при взрыве бомбы на мостике капитан был ранен и выброшен за борт, его подобрал катер. Капитана доставили в Кронштадт, в госпиталь. А через несколько дней капитан, по приказу комфлота Трибуца, был изъят из госпиталя, судим трибуналом и расстрелян...
Чтобы лучше понять масштабы трагедии, совершившейся 29 августа 41-го на небольшом пространстве меж Вайндло и Гогландом, где гибли брошенные флотом четыре конвоя, нужно прибавить, что корабли Кронштадтского специального отряда прикрытия капитана 2 ранга И. Г. Святова за десять дней с 29 августа по 7 сентября спасли и доставили в Кронштадт 12 160 человек ("Краснознам. Балт. флот...", 1973, с. 92). Историк профессор В. Д. Доценко приходит сегодня к выводу, что в Таллинском переходе погибли от 12 до 14 тысяч человек ("Флот. Война. Победа...", 1995. с. 69).
Что до потерь боевых кораблей в катастрофе, именуемой "Таллинский переход", в умах юбилейных адмиралов вроде Поникаровского господствует утешительная арифметика Трибуца: потери небольшие, 13 процентов. Это очень удобная для чиновного благополучия арифметика. Пусть читатель представит один линкор в сопровождении 99 катеров. Враги утопили линкор, а 99 катеров остались на плаву. По логике адмиралов Трибуца и Поникаровского, потери — всего один процент.
Приметьте, что когда речь идет о потерях германского флота или флотов наших союзников, наши историки ведут счет непременно в суммарном водоизмещении — десятки, сотни тысяч тонн.
Если речь о наших потерях — считают исключительно "по вымпелам".
По водоизмещению один эсминец типа "7" равен 140 торпедным катерам типа "Г-5", или 43 охотникам типа "МО-4", или 4 сторожевым кораблям типа "Ураган".
У эсминца 4 орудия 130 мм и 2 орудия 76,2 мм — у сторожевика 2 орудия 102 мм. Эсминец мог разом выстрелить 6 больших торпед, сторожевик — 3 малых. То есть, считать боевые корабли "кучей" — бессмыслица.
Профессор военной истории каперанг Мрыкин назвал меня "дремучим невеждой". Попробую, как положено Иванушке-дурачку, сделать работу, которая не под силу профессору Мрыкину. Беру "Боевую летопись ВМФ. 1941-1942 гг." (заметьте, что дальше 42-го года боевая летопись флота не продвинулась — в Генштабе перепугались и тем, что опубликовано), смотрю на сс. 108-110 список кораблей и судов, вышедших 28 августа 1941 года из Таллина и Палдиски в Кронштадт.
В трех отрядах кораблей (отряд главных сил, отряд прикрытия и арьергард) и четырех конвоях насчитываются: 1 крейсер, 2 лидера, 10 эскадренных миноносцев, 11 подводных лодок, 8 сторожевых кораблей, 25 тральщиков, 3 канонерских лодки, 66 катеров различных видов и типов и 44 транспорта и вспомогательных судна. О потерях транспортов я писал выше. Большие транспорты погибли все. На плаву остался (и то случайно) сгоревший наполовину, развороченный бомбой "Казахстан". Из 13 больших боевых кораблей погибли 5. Из 5 больших подводных лодок погибли 2. Из 102 малых кораблей погибли 8. И все это — лишь за три часа "успешной операции командующего вице-адмирала Трибуца".
Мне очень нравится у Грищенко в "Соли службы" страница, где Трибуц витийствует в 1975 году на митинге в День Победы: "Это был подвиг, величие которого не померкнет в веках... Я горжусь тем... В благодарной памяти поколений навсегда останутся эти примеры мужества..." Грищенко холодно говорил о Трибуце: "Убийца..." — но у Грищенко темнело лицо и скулы твердели, когда речь заходила о Пантелееве. Грищенко его ненавидел. Поникаровский, умница, заметил, что в "Соли службы" о Пантелееве 30-х годов сказано "отличный моряк". Грищенко справедлив. Пантелеев и в старости, говорят, был умелый яхтсмен. Но “отличный моряк" еще не значит ни порядочный человек, ни умный начальник штаба флота, ведущего бои. "Соль службы", с. 173: Пантелеев устроил разнос другу Грищенко командиру лодки И. С. Кабо за "отсутствие инициативы и настойчивости" на боевой позиции. Кабо отвечает начальнику штаба флота, что инструкция штаба флота запрещает командиру лодки выходить за границы отведенного лодке квадрата боевой позиции. Как быть, если вражеский корабль идет мимо этого квадрата? Грищенко пишет: "Ответа не было".
С. 77: Пантелеев записывает на листке календаря. что "Л-3" выйдет на минную постановку 15 июля... Я в недоумении спросил Грищенко: оперативные секретные сведения — писались в перекидной календарь на столе? Грищенко, усмехнувшись, ответил: у каждого свой] стиль работы.
С. 57: Грищенко пишет с предельной сдержанностью, что вряд ли правильно было приказывать командирам лодок форсировать Финский залив в надводном положении...
У Грищенко в книге много скорбных примеров: "С-3" шла в надводном положении и погибла от торпеды, "С- 11", "С-5", "Щ-301", "Л-2" погибли, потому что шли в надводном положении и подорвались на минах... Но начальник штаба флота Пантелеев был бережлив. Зачем, к примеру, торпедным катерам зря жечь бензин? И нот две лодки, "Л-3" и "С-8" выходят в боевой поход (!), и 12 часов (!), от полудня до полуночи (белая ночь) каждая медленно тащит на буксире три торпедных катера,— представляя собой великолепную мишень для удара из-под воды или с воздуха (см. с. 78). Вероятно, за эти 12 часов Грищенко много раз и с чувством подумал о Пантелееве.
с. 92: Пантелеев, под грохот бомбежки (!) в Таллине, "по-отечески" велит Грищенко идти из Таллина в Кронштадт в надводном положении...
Тяжелая ирония заключена в этом "по-отечески". Пантелеев был старше Грищенко на 6 лет.
Все поникаровские обиделись и надулись: зачем я (!) изобразил Вс. Вишневского "плаксой". Для начала—Плакса было его народное прозвище уже к 42-му году. А затем, я уступлю слово Петру Грищенко:
"...Всеволод Витальевич был весь в слезах. (...) Впервые в жизни я встретил человека с такой эмоциональной душой. Как-то Всеволод Витальевич пригласил меня на читку пьесы "У стен Ленинграда". Собрались знакомые, друзья, артисты театров КБФ в Матросском клубе на площади Труда. Слушание первого акта прошло в большом напряжении. Вишневский часто останавливался на полуслове, искал носовой платок. Он так и не дочитал пъесу до конца. Сперва сделали перерыв — в надежде, что автор успокоится, но случилось так, что пришлось всем разойтись, а нам с Всеволодом Азаровым и Александром Кроном — Увезти Вишневского домой" ("Соль службы", сс 179-180).
Адмирал Руссин жалуется в "Вечерний Петербург", что Стрижак "Всеволода Вишневского изображает "плаксой" и моральным уродом в противовес Маяковскому, мол, из такого большевика не накуешь железных гвоздей" (долго я гадал над сей фразой, но до смысла в ней так и не дознался, тем паче, что я в очерке о Грищенко вообще не упоминал Маяковского).
Адмирал Руссин развил богатую деятельность: в Союз писателей он шлет кляузу, требуя покарать меня, в Союз журналистов — требуя покарать всех сотрудников "Вечёрки",— адмирал как-то не заметил, что творческие союзы (а отличие от его совета ветеранов) уже много лет назад перестали являться охранительными и карательными организациями.
За рубежом тоже мной недовольны. Адмирал Смирнов и "баталист-маринист" Корсунский (биограф Трибуца) из Таллина зорко глядят в Россию: как бы кто не покусился на их идолов.
Корсунский (биограф Трибуца) с печалью пишет о том, как Вишневский умирал в Ленинграде от дистрофии, и советует мне заглянуть в книгу "Писатели Балтики рассказывают". Корсунский ведет себя, как лектор в сельском клубе: грозит названиями книг, которых сам не читал.
Вот что пишет о быте Вишневского в январе 42-го зам. Вишневского в "опергруппе писателей" А. Тарасенков в своем дневнике:
"...безумство —за проезд в машине от аэродрома до "Астории" уплачено батоном белого хлеба! На столе — пир: курица, шоколад, какой-то заграничный ликер, печенье, колбаса, сыр. Наедаюсь до отвала. Ощущение счастья. Засыпаю на диванчике под шинелью. Всеволод и Софья Касьяновна — на роскошных двуспальных, сдвинутых вместе "асторийских" кроватях..." ("Писатели Балтики рассказывают", М., "Сов. пис.", 1981, с. 57).
Тяжко жилось Тарасенкову под командованием Вишневского: "...болезненные сцены с донельзя раздраженным Вишневским", "...истерики Всеволода..." (Там же, сс. 57, 58), а сколь мелочно и несправедливо преследовал Вишневский своего зама, пишет Н. Чуковский (см.: Там же, сс. 89-90). Вишневский как тема исследования сейчас никому не интересен. Когда же напишут свободную от цензуры книгу о нем, это будет страшная книга.
Сегодня, в связи с именами жертв, проступают лишь некоторые черты портрета этого "профи" — доносчика и душегуба. Отчетливо прослежено, как он ненавидел и травил Михаила Булгакова. Булгаков пишет о нем в письмах 32-го года: "флибустьер", "кустарное, скромное лицо", "...некий драматург, о котором мною уже получены многочисленные аттестации. И аттестации эти одна траурнее другой. Внешне: открытое лицо, работа под "братишку", в настоящее время крейсирует в Москве..."
Печатные доносы "братишки" на Булгакова в "Красной газете", в "Советском искусстве" устроены головокружительно. Вишневский пишет, что зрители в театре смотрят "Дни Турбиных": "...покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело. Знаем, мол, этих милых людей..." — смысл фразы, в переводе для сегодняшнего читателя, таков: и автора пьесы, и его героев Турбиных нужно расстрелять, как расстреляли вредителей по делу Промпартии (см.: Булгаков М.А. Собр. соч. в пяти томах, М., "Худ. лит.", т. 5, 1990, сс. 473-475.702. 703).
В "цензурные" годы Лев Успенский и Николай Чуковский (Петербуржцы, интеллигентные люди, настоящие писатели) избрали иронично-шутливую интонацию, чтобы дать читателю хоть чуточку правды о Вишневском. И я поражаюсь тому, что цензура в 81-м году всё это разрешила. Чуковский пишет, что Вишневского узнавали "с огромного расстояния — по блеску множества орденов, сиявших на его кителе. В первый год войны военные с большим числом орденов встречались еще редко, и Вишневский выделялся среди всех. (...) Лев Васильевич Успенский (...) утверждал, что Вишневскому в жизни по-настоящему везло только на ордена" ("Писатели Балтики рассказывают", с. 82).
Лев Успенский — тонкий стилист и лингвист, недаром на его книгах поколения учились любви к Русскому языку (и любви к Петербургу), и такая шутка означает, что Вишневскому не везло ни в уме, ни в таланте, ни в любви, ни в чести, ни в добродетелях.
Чуковский смешно заметил, что пьесы Вишневского о красных конниках написаны будто самими конниками ("Писатели Балтики...", с. 70). Чуковский смешно пишет, как трепетно относился Вишневский к своему званию: чтобы доставить ему удовольствие, друзья должны были называть его не по имени, а "товарищ полковой комиссар" (Там же, с - 72). И если ночью, в полной темноте (!) на Вишневского наталкивался краснофлотец и говорил "извините". Вишневский строго поправлял: "Надо сказать: извините, товарищ полковой комиссар." (Там же, с. 73).
Корсунский (биограф Трибуца) считает, что я обидел Вишневского, когда написал, что Вишневский дослужился до капитана 1 ранга. Корсунский пишет: к 42-му году Вишневский был уже бригадным комиссаром — "что, как известно, выше капитана первого ранга". Корсунскому вечно "известны" вещи, каких нет в природе. Если Корсулскому придет в голову заглянуть в "Приложения" к "Морскому биографическому словарю" (с. 470), он прочтет, что бригадный комиссар — звание, соответствующее званиям комбрига в морской авиации и в береговой артиллерии и капитана 1 ранга во флоте. В 43-м году, когда отменили комиссарские звания, Вишневский был аттестован в капитаны 1 ранга. Об этом говорится и в книге "Писатели Балтики рассказывают", с. 170.
Вишневский в 41-м был на Балтфлоте спецкором "Правды". А неукротимый его темперамент требовал — командовать, распоряжаться, писать приказы, давать указания в масштабе мировой литературы. И Вишневский придумал для себя воинскую часть: "опергруппу писателей" при Пубалте. В Пубалте не могли понять, кому и зачем нужна воинская часть, состоящая из писателей, но уступили напору Вишневского. Он "выбил" штаты, пайки, помещение, секретаря-машинистку, личный транспорт, бензин, и звание бригадного комиссара. Писателей согнали в "опергруппу" и заперли на казарменном положении. По личным делам приходилось ходить ночами в самоволку (см.: "Писатели Балтики рассказывают", с. 120).
Лев Успенский пишет, что ему "не приходилось слышать о других таких военно-писательских объединениях", "других "литературных" боевых частей мне не припоминается не только на Балтике, но вообще где-либо" (Там же, с. 101).
Николай Чуковский пишет: "я не стремился попасть в Оперативную группу и попал туда против воли — но приказу. Я ушел из нее при первой возможности..." (Там же, с. 85).
Вишневский мечтал, чтоб писатели сидели в казарме и сочиняли патриотические книги.
Чуковский в марте 42-го пишет жене, как он счастлив, что вырвался из пубалтовской казармы в воюющую часть: "Сидеть безвыездно на Васильевском острове для меня невыносимо..." (см.: "В центре циклона", с. 132).
В воспоминаниях Чуковский говорит, что "опергруппа" превратилась в объединение "...чисто формальное. То, что чувствовал я — необходимость для писателя находиться в частях, а не в Пубалте,— чувствовали и другие. Крон все время проводил в Подллаве, на подводных лодках. Зонин на подводной лодке совершил большое плавание (...). Поэт Всеволод Азаров (...) месяцами жил на кораблях эскадры (...). Лев Успенский (...) кочевал с кораблей па бронепоезда..." — и так далее ("Писатели Балтики рассказывают", с- 86).
Вместо книг у писателей "литературной воинской части" получались брошюры и "книжонки".
В мае 42-го Чуковский пишет жене: "Пишу уже новую книжонку, а предыдущую сдал Вишневскому (…). Но мысли мои заняты не этими книжонками, а романами, которые я напишу, когда будет возможность..." ("В центре циклона", с. 136). Чуковский в воспоминаниях ("Писатели Балтики...", сс. 89-90) откровенно говорит, что уровень сочиняемых в "опергруппе" брошюр был очень низким.
Для Вишневского это было неважно. Вишневский, в нашивках бригадного комиссара, с маузером в деревянной кобуре, отчитывался — количеством! Вишневский проводил отчетные мероприятия, которые Лев Успенский называл "флотский парад" ("Писатели Балтики...", с. 108).
О подготовке к такому "параду" пишет Н. Михайловский: "Мы все крутились, как "бесы на сковородке". Вишневский готовил доклад. Мы собирали для него все необходимые справки, по-бухгалтерски подсчитывая число статей и очерков, написанных нами, выступления в частях и на кораблях. Всей этой "цифири" Всеволод Витальевич придавал большое значение..." (Там же. с. 261).
А людям-то хотелось читать настоящие книги. Чуковский в письмах к жене говорит, что зачитывается Диккенсом и письмами Флобера. Александр Крон пишет, что на одной из подводных лодок вся команда перечитала полное собрание сочинений Достоевского, и военком полушутя (наполовину всерьез) говорил Крову, что боится "фитиля" от начальства за то, что "не руководит чтением" и "разводит на лодке всякую достоевщину" (см.: "В центре циклона", сс. 108-109). Комиссар лодки не зря побаивался: Достоевский в ту пору был официально объявлен "реакционным мракобесом".
Значит, матросам, которые имели образование четыре—семь классов, ''реакционный мракобес" Достоевский был нужнее, чем "ура-брошюры" политуправления, гордость Вишневского.
Чуковский пишет, что Вишневский представлял себе мир и людей — "упрощенно. Я, например, сводился для него к одной формуле: представитель старой Петербургской интеллигенции. То, что я не укладывался целиком в эту формулу, он не видел и не хотел видеть" ("Писатели Балтики...", с. 90) "Он мыслил исторически, громадными величинами. Все бытовое, частное, личное почти не занимало его. Я этим вовсе не хочу сказать, что он был человек невнимательный, равнодушный к людям. Напротив, он был заботлив и очень внимателен к окружающим — в частности, ко мне. Но интересовался он только одной стороной моей жизни — моей служебной и литературной деятельностью" (Там же, сс. 83-84).
Успенский говорил, что Вишневский “мелочей", "деталей" не видел, "они только мешали бы его грандиозным обобщениям" (Там же, с. 96). "Обобщения" Вишневского поразительны. Успенский как-то сказал Вишневскому, что у бухгалтера по фамилии Макаров немцы разбомбили дачу. Вишневский тотчас выступил на митинге, где страстно заклеймил фашистских варваров за то, что они разбомбили дачу великого русского патриота адмирала Макарова. Об этом Лев Успенский пишет в главе "Второй ораторский прием Вишневского", см. "Писатели Балтики...", сс. 123-124. Я думаю, что Вишневский в войну уже был психически ненормален.
Чуковский пишет, что Успенский ему однажды сказал: "Вишневский похож на двухлетнего ребенка, увеличенного до размера взрослого человека. Я удивился точности этого наблюдения" (Там же, с. 95). Далее Чуковский приводит рассказ Успенского о поездке с Вишневским на какую-то батарею. "На батарее было тихо и скучно, немецкая артиллерия вяло постреливала, где-то раза три что-то разорвалось..." Вишневский вернулся в Пубалт и доложил начальству, что был на передовой, в пылу битвы, "это был пламенный рассказ о невиданных героях". Вишневский "в батарее ничего не заметил. Не заметил даже того, что от нее до передовой, по крайней мере, семь километров и что на участке фронта, где она расположена, больше года вообще ничего не происходило. Реальную батарею он не увидел и полностью заменил ее в своем воображении другой батареей, нисколько не похожей на настоящую" ("Писатели Балтики рассказывают", сс. 95-96).
Если Вишневский сошел с ума, то очень удачно. Вся его фантастическая ложь: дача адмирала Макарова, героическая батарея,— идеально укладывалась в норму политпропаганды и "соцреализма".
Александр Крон пишет о Грищенко: "...Чтоб вылепить коллектив "по своему образу и подобию", командир приложил немало усилий, но прежде он должен был вылепить самого себя, и я догадываюсь, какой титанический труд потребовался для того, чтобы выросший в бедняцкой семье, поздно начавший учиться крестьянский паренек превратился в того образованного, внутренне собранного и безукоризненно элегантного морского офицера, каким я его знал во время войны, а впоследствии — в научного работника и выдающегося военного педагога..." ("В центре циклона", с. 110).
Естественно, что в 42-м году капитан 2 ранга Грищенко не принимал всерьез "братишку" Вишневского, в нашивках "бригкомиссара", с деревянной кобурой и вечно в слезах. "Впервые в жизни я встретил человека с такой эмоциональной душой..."
К тому же, все знали, что Всеволод Витальевич — дворянин, который пошел работать в ЧК и там перекрасился в "р-р-революционного матросика". В истории о том, как бригадный комиссар Вишневский пожирал свой эскалоп, у Грищенко соединились две зимы: 42-го и 43-го годов (я знаю, из книжек, что Вишневский переехал в дом старушки Матюшиной на Песочной улице и августе 42-го, я же предупредил всех дураков, что пишу не историческое исследование: тут все дураки и кинулись меня уличать в неверности дат...).
"Пожилой краснофлотец" из устной истории: исторический старшина второй статьи Женя Смирнов, вестовой начальника "опер группы" Вишневского.
Лев Успенский и Николай Чуковский в записках своих уделяют много внимания этому жизнерадостному обжоре, пройдохе и плуту, который "умел жить счастливо и в осажденном Ленинграде" ("Писатели Балтики - с. 87).
Если вестовой в блокадную зиму был нагл, жизнерадостен и счастлив, то его мордастый хозяин вряд ли умирал от голода, как утверждает он "для истории" в своих дневниках.
Ещё в 30-е годы один режиссер как-то небрежно отнесся к записочкам Вишневского, и получил от Вишневского нагоняй: "Вы разве не понимаете, что каждая строчка нашей переписки принадлежит Истории?!"
Кстати, в блокадных дневниках бригадный комиссар Вишневский где-то пишет, что приказом наркома ВМФ он включён в некий "список 68-ми" — на самое усиленное питание.
Адмиралы поникаровские твердят (с упорством попугая Флинта) о моих заметках: "ложь", "ложь".
Я же объяснил, что история с эскалопом, в чрезвычайно приглаженном виде, была в рукописи Грищенко "Соль службы". Главный редактор "Лениздата" Дмитрий Терентьевич Хренков велел мне этот эпизод убрать: говорит не просто вычеркнет, а устроит скандал, доложит в обком, в ЦК, вони не оберёшься.
Так Грищенко и сообщили. Грищенко воспринял известие совершенно безмятежно, будто заранее всё предвидел.
Немає коментарів:
Дописати коментар