Вскормлённые с копья
21.08.2012 10:12:28
- А так. Десятку - за аварию. Двадцать пять - за убийство конвоира, - искоса посмотрел на Суна шофер. Сун молчал. Он вцепился глазами в дорогу. Шофер рванул рукоятку скоростей и сплюнул в открытое боковое окно:
- А вот так. Отслужил я чин чинарем на «Воровском», пять лет отдай и не греши. По специальности - мотористом. В сороковом демобилизовался. Куда ехать? В свою родную тамбовскую деревню, что там? Лаптем щи хлебать? Поступил вольняком шоферить на «эмку», права у меня были. Там, под Владивостоком, на Де-Фриза, морские летчики, знаешь?
- Знаю, - мотнул головой Сун.
http://flot.com/blog/historyofNVMU/
- Ну вот... шоферил на «эмке», возил летчиков-командиров. Сам я в рот ни грамма. И вот, на Первое Мая вез я комэска и еще двоих во Владик на демонстрацию. Все они в честь праздника хряпнули и здорово. Ну, едем. Тары-бары. А комэску вздумалось порулить. Он: «Дай руль!» Я побрыкался: «Нельзя, дескать!» А он: «Ну, ты, салага, я скорость триста пятьдесят держал, а твои сорок мне плюнуть и растереть. Дай руль!» Ну, я по глупости руль и отдал. Ну, он погнал со скоростью самолета. И... под обрыв! Все насмерть, а я целый. Машина сгорела. Ну мне и впаяли десятку. Статья 58-1а, слыхал?
- Нет, не слыхал, - признался Сун.
- Подрыв военной мощи СССР, вот что эта статья, - объяснил шофер. - Ну, а потом Колыма золотая. Вот эту дорогу, чуешь? Я мостил. Много в ней косточек. Много. Дашь норму, получай пайку; не дашь - все, полпайки. Ослабеешь... и капут. А мор-роз! Под сорок. А мы - ватник, чуни да брезентуха. Только костры и спасали. А потом - война. Уж как мы на фронт просились! Нет, брат, на фронт нам дороги нет, статья! А просились зачем? Родину, говоришь? Ну, и родину. А главное, хоть раз наесться от пуза, пайку фронтовую сшамать.
Помолчал, харкнул окурком в окно кабины и вдруг бодро добавил:
- Но мне повезло! Крепко повезло. Я ведь шофер. А на шоферов везде нужда. А тогда особенно.
- Так ведь удрать можно, - вставил Сун. - На машине-то легче.
- Удрать? - усмехнулся шофер. - Удрать отсюда все равно, что до луны добрызнуть. И опять, обессиленному, без пайки, без карты - куда бежать? В тайгу? Сгибнешь. Вдоль дороги? Пристрелят. Из-под конвоя убежать несложно. А там (и он мотнул головой в сторону гор) - везде секреты. Бьют навскидку. А там, дальше якуты.
Как прослышат, что беглые, за винтовки и айда, премию зарабатывать... Вот наломаешься день, к вечеру двадцать «сусликов». Замерзших. На морозе, как железо. И волокем в «зону». Учет! Чтоб все сошлось. Но мне повезло. Машину дали. Расконвоировали. Доверили, значит, как-никак. Ну, я и старался. Доверие это отработать. Год за два! И срок близко; вон он, родной, маячит!..
- Скажите, - некстати перебил Сун, - а вот я по дороге встретил... Ну, обычно толпа и сзади охрана, конвойные. А тут какие-то квадраты, сцеплены в шеренгах, двойное кольцо. И ни звука. Жутко!
- А это, дорогуша, каторга, - снисходительно пояснил шофер. - По сравнению с ними мы дети безвинные. Особо опасные. Ну, бандеровцы, кто был в немецких овчарках и в гестапо. На ком много крови. А порядки там такие: расцепят руки, за голос - сразу прикладом; огрызнется или выбежит из строя хоть по нужде - выстрел.
Литовские "лесные братья" и бандеровцы в ГУЛАГе, 1950-ые годы.
- Н-да! - пробормотал Сун. - Но вы же за десятку не добрали срок. А двадцать пять?
- Двадцать пять? - не обиделся шофер. - А это конвоира я пришил. Был я расконвойный, две нормы гнал! Стахановец вроде. С одной женщиной сошелся, вроде как семья, тоже из отмотавших срок. А воля - вон она, за бугром, вроде рядом. Вот тут-то судьба и сыграла шуточку! Все знали, в рот я ни грамма. Ну и дали мне рейс - везти полную загрузку ящиков со спиртом в Усть-Неру. А это - четыреста километров. Ну, я побузил, потрепыхался, а начальство - какой разговор! -«приказ!» - и все тут. Дали конвойного, калмыцкую харю, с карабином и в тулупе. Уселся тот на ящики и, карабином, давай-давай! А мороз! Я его, сволочугу, еще пожалел: «Давай, мол, мурза, в кабину!» А он передернул затвор и патрон показал: «Вот, мол, видел?» Ну, мое дело - крути баранку. А ты там, сволочь, мерзни! Ну, дорога, ты сам видел. А зимой мороз за сорок, не дай Бог остановиться, враз радиатор прихватишь. Ну, ехали-ехали, подскочил я к транзитке - кипяточку хватануть, пайку сжевать, тороплюсь, пять минут и мотору каюк. Выскакиваю. А уж сумерки. Смотрю: около машины суетятся какие-то людишки, а калмык мой подает им бутылки и денежки за пазуху сует. Ну ты знаешь: война, сорок четвертый, какая цена спиртяжке! А тот, видно, продрог, закон свой конвойный нарушил, хватанул, забалдел и - давай торговать! Я подскочил и ору: «Ты, харя, мать твою перемать! Мне что, за тебя второй срок ломать?»
Ну а тут какой-то майор. Всех, кто колготился у машины, как ветром сдуло. Этот майор записал номер машины, наши фамилии, приказал гнать машину без останову и сказал: сообщит куда надо.
Ну, едем. А у меня руки дрожат и слезы от обиды. Надо же, сволочь, махаметская харя, что удумал?.. И тут... на смотровом стекле капля, вторая. Я сразу-то подумал: дождь, что ли? Это в феврале-то! А потом обожгло: да ведь калмык мой из карабина садит в меня из кузова. И это вовсе не капли, а дырки в стекле. Видно - очухался, решил-сообразил - шофер, уголовная шпана, вздумал в пути спиртиком поторговать, а я, страж закона, пресек! Вынужден, значит.
Ну, я на тормоза, а сам под машину. А этот азият слез и шарит карабином, меня ищет, ходит в тулупе вокруг машины. А спьяну, видно, сообразить не может, куда я исчез. Ну, думаю, «тут все решает волчий закон - кто кого!». Просунул я руку под сиденье, пока он у задних скатов сопел, была у меня там полоска, обмотанная изолентой, вроде сапожный нож-самодел. Ну, когда он к переднему скату наклонился и меня стволом шарит, я ему этот сапожный-то и саданул прямо в кадык. Ну, он захрипел. Я опомнился: семь бед - один ответ! завалил его в кузов, забросил туда карабин и - давай на газ! Приехал на базу - «принимайте!»
А там... меня сразу в железную клетку: зарезал конвой и сам привез! Такого на Колыме никогда не было!
А потом - допросы. Вижу - шьют мне под вышака: и шпион я, и диверсант! За сколько монет, сволочь, Родину продал? Вот там я и остался без зубов. И шпион я немецкий, и шпион японский. Подпишись, гад!
А следователь, из «ихних», сволочь; одной ночью заводят: «Садись на табурет!», посреди комнаты. А сам щерится. Табурет железный. Я сел, а меня ка-ак шандарахнет! Табурет-то под током. Я свалился, в голове молнии. Очухался, подымаюсь.
А он щерится: «Подпишешь, сволочуга?» Что я - шпион. «Подпишу, говорю», - а сам шатаюсь, кровь из носа. А он: «Ну, давно бы так! Шагай к столу! Вот протокол, подписывай!»
Ну я подошел, руками уперся в стол, головой мотаю, вроде мозги на место ставлю. А он ручку тянет. А на столе - пистолет, это на дальнем углу, не дотянуться, а передо мной какая-то штука, то ли арифмометр, то ли карандаши точить... Ну я этот арифмометр, да как ему в рожу вмажу! У него вместо рожи кровавое месиво. Он заорал, руками держится; вбежала охрана, меня скрутили и - в клетку.
Чую - по Колыме гудеж пошел, по начальникам. А потому чую, что не допрашивают, пить не дают, но и из клетки не выпускают, ходят и вроде с опаской поглядывают: такого зверя вроде еще и не видели!
И вот однажды прибыл какой-то большой чин. Меня ввели в ту же самую комнату, поставили, охрана за спиной. Страховка. А чин, может, генерал, а может, и пониже, вроде с ромбами. Вежливый такой. Спрашивает:
- Ну, рассказывай, что ты тут натворил. Все как есть рассказывай.
А я ему: «А ну-ка, сядьте на этот табурет!» А он:
- Почему я должен сесть на этот табурет?
А я ему: «Садитесь. Садитесь!» Он подумал, подошел и пальцем. А его как шибанет!
Ну этот чин отдернул палец, на меня смотрит и ни слова больше не сказал. Вышел...
То ли этот большой начальник сработал, то ли депеша от того майора пришла, не знаю. Только меня уже не били и больше не допрашивали. А объявили безо всякого там протокола - «двадцать пять особого режима».
Шурф для добычи второго золота - олова. - ГУЛАГовский каторжный лагерь "Днепровский".
И попал я в шурф, где золотую руду кайлают. Там и кайлали, там и спали, кто как. Наверх - на веревке, только мертвых. Нарвешься на самородок, орешь: «Эй, там, наверху! вирай!» А тебе вниз - полный котелок и на краю горбушка. Пустую руду в бадью набросаешь, нет пайки. Так вот сколь мы там пробыли, счета не было.
Но меня моя сожительница спасла. Она свое отсидела, выбралась на материк, добралась до самого Ворошилова. И добилась - амнистия мне!
Вытащили меня наверх. Оклемался. Вот и шоферю, с ней живу при лагере. Зарабатываю я тут неплохо - тысчонок шесть, семь. А на материке сестра, трое детей мал-мала. Отец на фронте сгиб. Вот им и посылаю. Мне-то зачем деньги? Так вот оно и было.
- Ну вот, видите, - пробормотал Сун, - все-таки какое-никакое начальство. Закон соблюдали. И майор, и этот, с ромбами. И до Ворошилова... Это, правда, потом?
- Потом, потом. Это верно, - согласился шофер. - А тут было... Про такого, Гаранина, слыхал?
- Слышал, но не понял, что и почем, - признался Сун.
- А! Был тут такой Гаранин, да не какой-нибудь, а начальник всех Северо-восточных лагерей, это от Енисея до Анадыря. Царь и Бог. Он тут повытворял. Без большой крови уже не мог. А по самодурству творил так. Приезжает в один лагерь, строят «контингент». Ходит вдоль строя:
- Ну, как тут живете?
А ему из строя: «Плохо, гражданин начальник». А он наливается кровью:
- Ах, вам плохо! Там, на фронте, за вас кровь проливают, а вам, сволочи, здесь в тылу плохо! Каждого десятого, вперед! И каждого десятого - в расход. Разойдись!
Гвардейцы Дальстроя. Ты в сердце моем, Магадан... Фотоархив О.Г. Кулакова
Прибывает в другой лагерь:
- Ну, как живете?
А уже по всем лагерям, как по телеграфу: «Нельзя говорить - плохо, ни боже мой!» И ему из строя: «Хорошо живем, гражданин начальник!»
А он опять наливается кровью:
- Ах, сволочи! Там, на фронте, за вас кровь льют. А вам здесь курорты устроили? Морды наедаете! Каждого десятого, вперед!
И опять - в расход. Или так: приезжает в зону, а кругом - заборы, колючка, вышки. А он:
- Граждане заключенные. Вы здесь честно искупаете свою вину перед Родиной. Своим самоотверженным трудом искупаете. Но Родина справедлива. Она не позволит издеваться над вами, вас унижать. А тут что я вижу? Кругом проволока! Концлагерь! Почему, я вас спрашиваю, проволока? Это на ваши души проволока! Начальник лагеря, вперед!
И начальника лагеря - в расход. А по зонам гудеж: за проволоку расстреливает. Везде проволоку снимают. Приезжает в другой: нет проволоки, в заборах - проходы, охрана - отцы родные! А он:
- Здесь что? Санаторий? Па-ачему? И опять: начальника лагеря - в расход.
Вот такие дела творил. Вели, конечно, кое-какой счет. Подсчитали, своей властью двадцать тыщ душ искоренил. Но и его постигла кара. Расстреляли. Говорят, его дочь написала донос в Москву, на своего отца-изувера. И тут ему законных девять грамм выделили.
Степан Николаевич Гаранин, полковник НКВД. Скончался в заключении 9 июля 1950 г. 3 июля 1989 г. его дело было пересмотрено, С.Н.Гаранин реабилитирован.
Продолжение следует.
- Ну вот... шоферил на «эмке», возил летчиков-командиров. Сам я в рот ни грамма. И вот, на Первое Мая вез я комэска и еще двоих во Владик на демонстрацию. Все они в честь праздника хряпнули и здорово. Ну, едем. Тары-бары. А комэску вздумалось порулить. Он: «Дай руль!» Я побрыкался: «Нельзя, дескать!» А он: «Ну, ты, салага, я скорость триста пятьдесят держал, а твои сорок мне плюнуть и растереть. Дай руль!» Ну, я по глупости руль и отдал. Ну, он погнал со скоростью самолета. И... под обрыв! Все насмерть, а я целый. Машина сгорела. Ну мне и впаяли десятку. Статья 58-1а, слыхал?
- Нет, не слыхал, - признался Сун.
- Подрыв военной мощи СССР, вот что эта статья, - объяснил шофер. - Ну, а потом Колыма золотая. Вот эту дорогу, чуешь? Я мостил. Много в ней косточек. Много. Дашь норму, получай пайку; не дашь - все, полпайки. Ослабеешь... и капут. А мор-роз! Под сорок. А мы - ватник, чуни да брезентуха. Только костры и спасали. А потом - война. Уж как мы на фронт просились! Нет, брат, на фронт нам дороги нет, статья! А просились зачем? Родину, говоришь? Ну, и родину. А главное, хоть раз наесться от пуза, пайку фронтовую сшамать.
Помолчал, харкнул окурком в окно кабины и вдруг бодро добавил:
- Но мне повезло! Крепко повезло. Я ведь шофер. А на шоферов везде нужда. А тогда особенно.
- Так ведь удрать можно, - вставил Сун. - На машине-то легче.
- Удрать? - усмехнулся шофер. - Удрать отсюда все равно, что до луны добрызнуть. И опять, обессиленному, без пайки, без карты - куда бежать? В тайгу? Сгибнешь. Вдоль дороги? Пристрелят. Из-под конвоя убежать несложно. А там (и он мотнул головой в сторону гор) - везде секреты. Бьют навскидку. А там, дальше якуты.
Как прослышат, что беглые, за винтовки и айда, премию зарабатывать... Вот наломаешься день, к вечеру двадцать «сусликов». Замерзших. На морозе, как железо. И волокем в «зону». Учет! Чтоб все сошлось. Но мне повезло. Машину дали. Расконвоировали. Доверили, значит, как-никак. Ну, я и старался. Доверие это отработать. Год за два! И срок близко; вон он, родной, маячит!..
- Скажите, - некстати перебил Сун, - а вот я по дороге встретил... Ну, обычно толпа и сзади охрана, конвойные. А тут какие-то квадраты, сцеплены в шеренгах, двойное кольцо. И ни звука. Жутко!
- А это, дорогуша, каторга, - снисходительно пояснил шофер. - По сравнению с ними мы дети безвинные. Особо опасные. Ну, бандеровцы, кто был в немецких овчарках и в гестапо. На ком много крови. А порядки там такие: расцепят руки, за голос - сразу прикладом; огрызнется или выбежит из строя хоть по нужде - выстрел.
Литовские "лесные братья" и бандеровцы в ГУЛАГе, 1950-ые годы.
- Н-да! - пробормотал Сун. - Но вы же за десятку не добрали срок. А двадцать пять?
- Двадцать пять? - не обиделся шофер. - А это конвоира я пришил. Был я расконвойный, две нормы гнал! Стахановец вроде. С одной женщиной сошелся, вроде как семья, тоже из отмотавших срок. А воля - вон она, за бугром, вроде рядом. Вот тут-то судьба и сыграла шуточку! Все знали, в рот я ни грамма. Ну и дали мне рейс - везти полную загрузку ящиков со спиртом в Усть-Неру. А это - четыреста километров. Ну, я побузил, потрепыхался, а начальство - какой разговор! -«приказ!» - и все тут. Дали конвойного, калмыцкую харю, с карабином и в тулупе. Уселся тот на ящики и, карабином, давай-давай! А мороз! Я его, сволочугу, еще пожалел: «Давай, мол, мурза, в кабину!» А он передернул затвор и патрон показал: «Вот, мол, видел?» Ну, мое дело - крути баранку. А ты там, сволочь, мерзни! Ну, дорога, ты сам видел. А зимой мороз за сорок, не дай Бог остановиться, враз радиатор прихватишь. Ну, ехали-ехали, подскочил я к транзитке - кипяточку хватануть, пайку сжевать, тороплюсь, пять минут и мотору каюк. Выскакиваю. А уж сумерки. Смотрю: около машины суетятся какие-то людишки, а калмык мой подает им бутылки и денежки за пазуху сует. Ну ты знаешь: война, сорок четвертый, какая цена спиртяжке! А тот, видно, продрог, закон свой конвойный нарушил, хватанул, забалдел и - давай торговать! Я подскочил и ору: «Ты, харя, мать твою перемать! Мне что, за тебя второй срок ломать?»
Ну а тут какой-то майор. Всех, кто колготился у машины, как ветром сдуло. Этот майор записал номер машины, наши фамилии, приказал гнать машину без останову и сказал: сообщит куда надо.
Ну, едем. А у меня руки дрожат и слезы от обиды. Надо же, сволочь, махаметская харя, что удумал?.. И тут... на смотровом стекле капля, вторая. Я сразу-то подумал: дождь, что ли? Это в феврале-то! А потом обожгло: да ведь калмык мой из карабина садит в меня из кузова. И это вовсе не капли, а дырки в стекле. Видно - очухался, решил-сообразил - шофер, уголовная шпана, вздумал в пути спиртиком поторговать, а я, страж закона, пресек! Вынужден, значит.
Ну, я на тормоза, а сам под машину. А этот азият слез и шарит карабином, меня ищет, ходит в тулупе вокруг машины. А спьяну, видно, сообразить не может, куда я исчез. Ну, думаю, «тут все решает волчий закон - кто кого!». Просунул я руку под сиденье, пока он у задних скатов сопел, была у меня там полоска, обмотанная изолентой, вроде сапожный нож-самодел. Ну, когда он к переднему скату наклонился и меня стволом шарит, я ему этот сапожный-то и саданул прямо в кадык. Ну, он захрипел. Я опомнился: семь бед - один ответ! завалил его в кузов, забросил туда карабин и - давай на газ! Приехал на базу - «принимайте!»
А там... меня сразу в железную клетку: зарезал конвой и сам привез! Такого на Колыме никогда не было!
А потом - допросы. Вижу - шьют мне под вышака: и шпион я, и диверсант! За сколько монет, сволочь, Родину продал? Вот там я и остался без зубов. И шпион я немецкий, и шпион японский. Подпишись, гад!
А следователь, из «ихних», сволочь; одной ночью заводят: «Садись на табурет!», посреди комнаты. А сам щерится. Табурет железный. Я сел, а меня ка-ак шандарахнет! Табурет-то под током. Я свалился, в голове молнии. Очухался, подымаюсь.
А он щерится: «Подпишешь, сволочуга?» Что я - шпион. «Подпишу, говорю», - а сам шатаюсь, кровь из носа. А он: «Ну, давно бы так! Шагай к столу! Вот протокол, подписывай!»
Ну я подошел, руками уперся в стол, головой мотаю, вроде мозги на место ставлю. А он ручку тянет. А на столе - пистолет, это на дальнем углу, не дотянуться, а передо мной какая-то штука, то ли арифмометр, то ли карандаши точить... Ну я этот арифмометр, да как ему в рожу вмажу! У него вместо рожи кровавое месиво. Он заорал, руками держится; вбежала охрана, меня скрутили и - в клетку.
Чую - по Колыме гудеж пошел, по начальникам. А потому чую, что не допрашивают, пить не дают, но и из клетки не выпускают, ходят и вроде с опаской поглядывают: такого зверя вроде еще и не видели!
И вот однажды прибыл какой-то большой чин. Меня ввели в ту же самую комнату, поставили, охрана за спиной. Страховка. А чин, может, генерал, а может, и пониже, вроде с ромбами. Вежливый такой. Спрашивает:
- Ну, рассказывай, что ты тут натворил. Все как есть рассказывай.
А я ему: «А ну-ка, сядьте на этот табурет!» А он:
- Почему я должен сесть на этот табурет?
А я ему: «Садитесь. Садитесь!» Он подумал, подошел и пальцем. А его как шибанет!
Ну этот чин отдернул палец, на меня смотрит и ни слова больше не сказал. Вышел...
То ли этот большой начальник сработал, то ли депеша от того майора пришла, не знаю. Только меня уже не били и больше не допрашивали. А объявили безо всякого там протокола - «двадцать пять особого режима».
Шурф для добычи второго золота - олова. - ГУЛАГовский каторжный лагерь "Днепровский".
И попал я в шурф, где золотую руду кайлают. Там и кайлали, там и спали, кто как. Наверх - на веревке, только мертвых. Нарвешься на самородок, орешь: «Эй, там, наверху! вирай!» А тебе вниз - полный котелок и на краю горбушка. Пустую руду в бадью набросаешь, нет пайки. Так вот сколь мы там пробыли, счета не было.
Но меня моя сожительница спасла. Она свое отсидела, выбралась на материк, добралась до самого Ворошилова. И добилась - амнистия мне!
Вытащили меня наверх. Оклемался. Вот и шоферю, с ней живу при лагере. Зарабатываю я тут неплохо - тысчонок шесть, семь. А на материке сестра, трое детей мал-мала. Отец на фронте сгиб. Вот им и посылаю. Мне-то зачем деньги? Так вот оно и было.
- Ну вот, видите, - пробормотал Сун, - все-таки какое-никакое начальство. Закон соблюдали. И майор, и этот, с ромбами. И до Ворошилова... Это, правда, потом?
- Потом, потом. Это верно, - согласился шофер. - А тут было... Про такого, Гаранина, слыхал?
- Слышал, но не понял, что и почем, - признался Сун.
- А! Был тут такой Гаранин, да не какой-нибудь, а начальник всех Северо-восточных лагерей, это от Енисея до Анадыря. Царь и Бог. Он тут повытворял. Без большой крови уже не мог. А по самодурству творил так. Приезжает в один лагерь, строят «контингент». Ходит вдоль строя:
- Ну, как тут живете?
А ему из строя: «Плохо, гражданин начальник». А он наливается кровью:
- Ах, вам плохо! Там, на фронте, за вас кровь проливают, а вам, сволочи, здесь в тылу плохо! Каждого десятого, вперед! И каждого десятого - в расход. Разойдись!
Гвардейцы Дальстроя. Ты в сердце моем, Магадан... Фотоархив О.Г. Кулакова
Прибывает в другой лагерь:
- Ну, как живете?
А уже по всем лагерям, как по телеграфу: «Нельзя говорить - плохо, ни боже мой!» И ему из строя: «Хорошо живем, гражданин начальник!»
А он опять наливается кровью:
- Ах, сволочи! Там, на фронте, за вас кровь льют. А вам здесь курорты устроили? Морды наедаете! Каждого десятого, вперед!
И опять - в расход. Или так: приезжает в зону, а кругом - заборы, колючка, вышки. А он:
- Граждане заключенные. Вы здесь честно искупаете свою вину перед Родиной. Своим самоотверженным трудом искупаете. Но Родина справедлива. Она не позволит издеваться над вами, вас унижать. А тут что я вижу? Кругом проволока! Концлагерь! Почему, я вас спрашиваю, проволока? Это на ваши души проволока! Начальник лагеря, вперед!
И начальника лагеря - в расход. А по зонам гудеж: за проволоку расстреливает. Везде проволоку снимают. Приезжает в другой: нет проволоки, в заборах - проходы, охрана - отцы родные! А он:
- Здесь что? Санаторий? Па-ачему? И опять: начальника лагеря - в расход.
Вот такие дела творил. Вели, конечно, кое-какой счет. Подсчитали, своей властью двадцать тыщ душ искоренил. Но и его постигла кара. Расстреляли. Говорят, его дочь написала донос в Москву, на своего отца-изувера. И тут ему законных девять грамм выделили.
Степан Николаевич Гаранин, полковник НКВД. Скончался в заключении 9 июля 1950 г. 3 июля 1989 г. его дело было пересмотрено, С.Н.Гаранин реабилитирован.
Продолжение следует.
Немає коментарів:
Дописати коментар