Начиная с 1978 года, КГБ принялось за очень последовательную массовую фабрикацию дел по обвинению солдат срочной службы в шпионаже. Именно с 1978 года примерно по два солдата из армии осуждалось за шпионаж. Мое дело в этой цепочке дел было первым...
Так как мое дело в этой цепочке дел было первым, то я постараюсь на нем показать механизм и технологию фабрикации таких дел.
Я был призван в армию в 1976 году. В то время я был студентом Московского автомобильно-дорожного института, но с вечернего факультета призывали в армию. Я попал в учебное подразделение в городе Павлограде, на Украине. Это были ракетные войска стратегического назначения, учебное подразделение было режимное, занималось закрытой связью (ЗАС), как это называется в армии.
Официально существовавший там и нисколько не скрывавшийся особый отдел занимался, в первую очередь, производством различных мифов. Нам говорили, что все солдаты должны непременно следить друг за другом, должны быть очень внимательны по отношению ко всем разговорам, которые могут вести гражданские лица, которые работали в этой части.
Это повторялось на всех собраниях, при этом непременно рассказывали, что в этом городе, Павлограде (это чрезвычайно маленький украинский город), со времен войны жил какой-то старый агент гестапо, который с 45-го года, когда там появилась эта часть после войны, собирал на помойке какие-то бумажки и собирал таким образом какую-то информацию, которую затем передавал ЦРУ. Это был один миф.
Второй миф был о том, что на какой-то советской машине с советскими номерами американский дипломат приезжал в этот самый Павлоград и с помощью каких-то приборов пытался снимать электронную информацию с учебного центра. Такие мифы усердно и совершенно серьезно распространялись среди солдат, и над нами витала обстановка (так в тексте — «А») шпиономании.
Мы изучали всякую секретную аппаратуру, мы все имели подписку о неразглашении, и вообще считались людьми, приближенными к тому, что называется государственной тайной. В основном люди, служившие в этой части, были с Урала, из очень далеких уральских городов и деревень, либо из Москвы. Практически не скрывалось, что таким образом КГБ для спецсвязи получает персонал, который после службы в армии будет работать в КГБ.
Сейчас и мне, и моим товарищам достаточно трудно сказать со всей определенностью, был ли такой разговор в курилке, который инкриминировался мне и моим друзьям, разговор о том, что — я говорю это так, как проходит в материалах дела — о том, что та аппаратура, которую мы изучаем, по всей вероятности представляет большой интерес для каких-то иностранных разведок.
Я подчеркиваю: для каких- то иностранных разведок, потому что нигде в материалах дела не упомянуто, какая разведка имелась в виду. Я еще раз повторяю, что никто из нас ни тогда, ни сейчас не мог с достоверностью сказать, был ли такой разговор, или нет, или это нечто придуманное КГБ? Но в этом разговоре принимало участие (по материалам дела) 12 человек. Значит, все 12 человек кивнули головой и сказали «Да! Вероятно, интересует». Разговор такой в этой обстановке шпиономании действительно мог быть.
Итак, КГБ стало собирать документы на меня, на моего достаточно близкого товарища и еще одного мальчика, который служил вместе с нами. Мы все трое были москвичи. Одному из нас КГБ предъявляет обвинение в том, что этот разговор начал он для того, чтобы набрать себе компаньонов по сбору информации. Вскоре после этого разговора я заболел, попадал в больницу и вернулся в часть буквально на несколько дней, потом мы все разъехались по разным частям.
Я попал в Винницу, служить в ракетные войска стратегического назначения на командный пункт ракетной площадки. В этом подразделении, через стенку от меня находились и пусковые кнопки, вообще вся пусковая система стратегических ядерных ракет. Я вообще-то человек очень интересующийся. Мне было действительно очень все интересно: что представляют из себя эти ракеты, и как они летают, и как это все набирается, и зачем все это существует? Представьте себе, мне было 18-19 лет, это совершенно нормальный мальчишеский интерес. Невозможно, я просто по складу характера не могу быть «винтиком», мне нужно знать совершенно точно, что я делаю, как я делаю, почему я это делаю. И что из этого будет.
Я переписывался с ребятами, мы обменивались всякой информацией, которую нам писали друзья из дома, и вообще у нас были теплые, близкие, товарищеские отношения. Мы шутили друг над другом, и я не могу этого скрывать: нам всем ужасно не нравилось служить в армии, не нравилась эта обстановка, эта казарменная атмосфера.
В письмах были совершенно различные вещи. Например, своему товарищу, который попал в штаб, я напомнил, перефразируя, известный в то время анекдот, о негре, (который) прилетает в Россию с 20-ю кг. макулатуры... Его спрашивают: «А зачем вы везете с собой макулатуру?» Он говорит: «Ну а как же? Я слышал, что в Советском Союзе за 20 кг. макулатуры дают белую женщину». Это, если вы помните, «Женщина в белом» Коллинза (в СССР в обмен на сданную макулатуру можно было получить дефицитную книгу — «А»).
И я написал товарищу: «Саша, ты вместо того, чтобы заниматься всей этой бумажной работой, скопил бы лучше 20 кг. макулатуры и получил бы белую женщину». Впоследствии КГБ обвиняло меня на основании этой фразы, что я подталкивал своего приятеля, работающего в строевой части штаба ракетной части, к сбору секретной информации. Я, честное слово, ничего не придумываю, это зафиксировано в материалах дела. Абсурдно? Тем не менее, это так.
Итак, как проходил сбор информации, который мне инкриминировали? Во-первых, у меня был первый допуск: я имел допуск к абсолютно секретной информации и к информации, составляющей государственную тайну: это номер ключей на аппаратуре ЗАС, которые менялись и на системе САУ, которые менялись каждый день, и к ряду других ключевых и совершенно секретных документов — это мне было положено по службе.
Плюс, ко всему прочему, любой солдат, проходя по части, проходя по площадкам, видит, где и что находится. Видит, что, допустим, справа одна шахта, слева — другая шахта, знает номера этих шахт. Помимо этого, офицеры в армии достаточно ленивые и привыкли, что их должен кто-то обслуживать.
Офицеры, даже в ракетных войсках, не отличались большим интеллектом и какой-то способностью, и так как дежурство проходило ночью, а им было скучно, и они понимали плохо, что они должны делать, и понимая, что я обладаю достаточной информацией, чтобы что-то делать осознанно, а им делать это лень, они считали, что легче мне что-то рассказать, чтобы я сделал эту работу за них.
Так я познакомился практически со всеми документами, хранившимися в главном зале этого ракетного полка, причем с разрешения офицеров. Они мне протягивали документ и говорили: «Прочти и, если начнутся учения, ты поработай». Для тех, кто несведущ, я расскажу, как хранятся секретные документы: в сейфах с номерными замками, опечатываются личной печатью каждого дежурного офицера, и ключи хранятся у него.
При всем желании влезть в эти сейфы самостоятельно я не мог. Таким образом, я познакомился и с кодировочными таблицами, и с боевым уставом, и вообще с той информацией, которая считается информацией повышенной важности. Так как все мне было интересно, я работал на всех этих системах за офицеров и практически выполнял то, что по службе положено командиру дежурных сил ракетного полка, я все это читал, все это знал и умел с этим обращаться. Никого из офицеров до момента моего ареста это абсолютно не настораживало: все считали, что это нормально, и предлагали мне вообще остаться в армии, закончить институт или военное училище.
Буквально за несколько дней до моего увольнения из армии — прошло уже 2 года — меня арестовывает командир полка за нарушение формы одежды, сажает меня на 7 суток на гаупвахту. Когда меня приводят на гаупвахту, есть записка об аресте, которую я там предъявляю, это было 15 ноября, когда мне протягивают эту записку, я ее беру — записка датирована 13 ноября.
Я говорю: «Простите, сегодня 15! Вы что, решили меня 12-го арестовать, а сегодня только приехали?» Вот здесь было некоторое замешательство, еще и потому что в этой комнате случайно оказался начальник особого отдела части, и он, именно он, не офицеры полковые, которые меня привезли, стал мне объяснять, что это у них зарплату выдавали. Я до сих пор не могу понять, какое отношение имела зарплата к тому, что меня посадили на гаупвахту. Тут же исправили число, посадили меня и сказали: «Ничего, подожди, мы с тобой еще поговорим».
Через день меня привезли в особый отдел, стали интересоваться, кто мои друзья? Я подробно написал, с кем я общаюсь и в части, и помимо части. Они были достаточно благожелательны, я бы сказал даже, добродушны. А потом мне сказали: «Знаешь что, мы знаем, что ты очень интересуешься ракетной техникой, и у тебя есть большая информация по ракетным войскам. Нам это интересно, насколько ты это знаешь и насколько ты это помнишь. Если тебе не составит труда, мы тебя не будем трогать, посадим в комнату, дадим тебе бумагу. Пожалуйста, постарайся систематизировать все знания, которые у тебя есть.
«Зачем вам это нужно?» Говорят: «Ты знаешь, нам просто интересно. Мы узнали, что ты располагаешь достаточно большой информацией, нам просто интересно, как ты это понял и как ты этому научился, потому что официально тебя этому никто не учил». Я говорю: «Ну что ж, хорошо».
Я написал порядка сорока рукописных страниц текста, достаточно подробно, абсолютно ничего не подозревая, на полном серьезе, совершенно честно, совершенно откровенно. Я написал все то, что я знал по ракетным войскам стратегического назначения в Винницкой армии, вот, где я служил, и вообще по ракетным войскам стратегического назначения Советского Союза. И тут началось самое интересное. Мне сказали: «Ты знаешь очень много для человека, который просто этим интересуется. Это ты собирал информацию для того, чтобы передать».
Так началась вся эта история. Вместе со мной были привлечены двое моих друзей, с которыми мы переписывались. Фраза о 20 кг. макулатуры была инкриминирована как попытка подтолкнуть и побудить товарища к сбору секретной информации о ракетных войсках. Любая фраза о том, как мне надоело служить в армии, тоже инкриминировалась. Я все письма, которые мне приходили в армию, собирал — я не могу жечь письма, так я устроен.
У меня все эти письма остались, и КГБ методично подчеркивало красным карандашом все фразы, которые, по их мнению, носили условный характер. Это в деле фигурировало как «фразы, носящие условный характер, побуждающие к сбору информации». Я, естественно, ничего не понимал. Я сказал: «Ребята, это абсурд! И вообще, о чем вы говорите?» И тогда мне сказали так: «Мы знаем, что это абсурд, но слишком много народу в части знает о том, что ты располагаешь какой-то информацией. Организация мы бюрократическая. Вот напиши на бумажке, что ты собирал какие-то сведения, мы тебе дадим официальное предупреждение — у нас есть бланк (они мне показали, как он выглядит), расписывайся, и все. И ты едешь домой». Начальник особого отдела Винницкой армии генерал-майор Степурин говорил так: «Я даю тебе слово чекиста, слово коммуниста — ничего не будет, только распишись».
Мне ведь было только двадцать лет! Я согласился, я говорю: «Хорошо. Вы знаете, что я ничего не делал. Я расписываюсь, и на этом все кончается». Я говорю: «Хорошо, я признаю, что собирал сведения». Дальше я ничего не произносил, в пользу какого государства или еще что-то... Это никому не было нужно. Как только я это произнес, все началось.
Через несколько дней появляются следователи из следственного управления КГБ СССР — это Лефортово, которые говорят: «Теперь ты напиши все это на бланках, мы организация бюрократическая, они должны были нам все это передать, и они передали. Еще немножко, и тогда все кончится». Я добросовестно все переписал. Они везут меня из Винницы, сажают в военный самолет, кроме нас, пятерых следователей и меня, в самолете никто не летел. Привозят меня в Кубинку и везут в Лефортово. Мы сидим в кабинете следователя. Они мне говорят: «Подожди, сейчас мы тебя отпустим. Сейчас поехали в прокуратуру, чтобы все это закончить».
Стоит городской телефон. Я говорю: «Послушайте, сегодня 27 декабря, я должен был уволиться в ноябре. Позвольте, я позвоню родителям, прошло все-таки почти 2 месяца. Я позвоню родителям и скажу, что я уже в Москве». «Ну что ты будешь волноваться? Ты приедешь домой через час, мы тебя довезем». Потом приносят два листа бумаги, скрепленные скрепкой. Говорят: «На вот, прочти и распишись».
У меня не было абсолютно никаких сомнений, что я имею дело с порядочными людьми. Я, не читая эти бумаги, расписываюсь, протягиваю эти листы. Говорю: «Благодарю вас. Я могу идти?» Они говорят: «Да вы прочтите!» Я открываю этот листочек и говорю: «Ну зачем? Я расписался — все мне больше нечего делать, наверное. Мы с вами сыграли в какую-то джентельменскую игру, я поставил подпись, вы теперь меня отпускаете». Они говорят: «Нет, нет, вы прочтите». Я начинаю читать, это оказывается постановление об аресте сроком на два месяца, где я уже назван подозреваемым в шпионаже.
Теперь все эти бумажки, добровольные признания, становятся официальными. Следователь спокойно протягивает мне уголовный кодекс и говорит: «Вот видишь, мы организация очень могущественная. 64-ая статья — это расстрел. Нас никто, никогда, ни в чем не остановит. Мы сделаем все, что мы хотим. Если ты не признаешь обвинение — вот твои признания.
40 страниц текста, и ты получаешь высшую меру совершенно спокойно». Ну что ж? Правила игры предложены, правила той игры, в которую надо играть. Так предполагал я тогда. Я сыграл по этим правилам. Я признал себя виновным. Я постарался, насколько это возможно было в той ситуации, довести это дело до абсурда. И, как я полагаю, мне это все-таки удалось. Мне было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу одного из иностранных государств (без указания, какого). Якобы я предполагал, уволившись из армии в 78-ом году, через два года, во время Олимпиады, передать кому-то из представителей иностранных спецслужб собранные сведения. Все это было в деле зафиксировано.
КГБ не хотел даже придумывать какую-то другую, более основательную версию. Им было вполне достаточно того, что они проштемпелевали то, что было, и дело было передано в суд.
Суд был такой. Заседатели, прокурор, адвокат, оказавшийся достаточно приличным человеком, и мы — больше в зале, кроме людей с вшитыми погонами, и «в гражданском», никого не было. Родители были за дверью. Суд длился неделю. И только в момент объявления приговора, судья, дочитав до той части приговора, где было сказано «с учетом всего вышесказанного, приговорить», сказала «А теперь пустите родителей!» Зашли родители и услышали, по сколько лет мы получили. Все. До свидания со мной в лагере (это уже было в 81-ом году) родители абсолютно ничего не знали. Абсолютно ничего, кроме того, что я получил 6 лет лагерей.
В лагере я столкнулся с новыми делами о шпионаже. Я был первый, но вскоре я увидел других ребят. Выяснилось, что у нас были общие следователи. Мое дело состояло из 24 толстенных томов. Они туда накопали все, что могли. Потому что твердо знали: это никто никогда читать не будет, в таком море бумаг любую истину никто никогда не найдет. Было 3 часа видеодопроса, и было почти 40 следователей. Я даю вам честное слово, 40 следователей. Мне это было не понятно до тех пор, пока я не попал в лагерь.
В лагере, встретив людей с аналогичными делами по шпионажу, состряпанными после моего, сопоставляя фамилии следователей, я понял, что эти 40 человек дальше разлетелись по всей стране фабриковать такие дела. В лагере я встречал людей, которые говорили: «Мы слышали твою фамилию». Мальчик, который смотрел на меня в камере большими раскрытыми глазами, говорил: «Ты знаешь, я слышал твою фамилию». Я говорю «Откуда? Где?» А он говорит: «Нам в армии читали приказ о том, что арестован агент ЦРУ». Я говорю: «Спасибо!» Оказалось, что его фамилию тоже слышал еще кто-то. Я лично сталкивался с пятью такими «шпионами». Что же им инкриминировалось?
Саша Финкельштерн служил в стройбате в Североморске, пришел в казарму пьяный (это стройбат, ему оставалось 2 месяца до увольнения из армии). Единственный еврей на всем Северном флоте. И он сказал: «Как вы мне все надоели! Когда я уволюсь, я о вас всем расскажу». Это слышал офицер. Саша Финкельштерн был абсолютно пьян. Наутро его поднимают под руки, ведут на гаупвахту, начинают следствие, Сашу обвиняют в шпионаже, в том, что он намеревался, о чем сам и сказал, передать информацию каким-то западным разведслужбам.
Штейман — это еще один еврей, который служил в Морфлоте, мичман, который врал, что брат у него живет в Америке. Следствие, кстати, установило, что никакого американского брата не было. Тем не менее его обвинили в том, что он собирался, уволившись из армии, переслать какие-то сведения несуществующему брату, чтобы тот взял и отнес это в ЦРУ.
Вадиму Симонову, мальчику из Ленинграда, инкриминировали, что он на выставке познакомился с третьим секретарем американского посольства Хью Хемелтоном и записал его рабочий телефон. Кто-то из сослуживцев увидел его в записной книжке у Вадика и спросил, чей это телефон. Он ответил: «Это третий секретарь американского посольства». Телефона в записной книжке оказалось достаточно, чтобы Вадик Симонов был арестован и осужден за шпионаж.
Следователь, который вел мое дело, Черныш, преподает сейчас в Высшей школе КГБ. Начальник следственного отдела, который занимался моим делом, а перед тем — делом Натана Щаранского — этот человек сейчас начальник следственного управления Министерства безопасности России. Олег Старцев, один из следователей, в марте прошлого года вернулся из Германии, где он надзирал за группой советских или российских войск в Германии. Еще один, капитан Олежко, и сейчас в Германии, надзирает за группой советских войск. За мое дело все они получили очередные звания, повышения по службе.
А я — я реабилитирован только в прошлом году, но для этого мне пришлось все это пройти заново, было назначено новое следствие, где меня опять допрашивали, и опять от меня требовали, чтоб я доказывал, что я не верблюд. Вот это — КГБ сегодня. С очень великим скрипом они все-таки пошли на пересмотр дела, но они мной и ограничились, несмотря на то, что я требовал, чтобы были реабилитированы все солдаты. Они этого не сделали до сих пор, и делать не собираются. Поднимать собственную дрянь, которую они наворочали, им совершенно не хочется, им хочется, чтоб об этом просто все забыли.
Если мы хотим иметь цивилизованную страну, то в первую очередь мы должны иметь цивилизованные службы безопасности. Выступая вчера, представитель Чехословакии Ярослав Башта сказал, что в Чехословакии было уволено из спецслужб порядка 90 процентов персонала. В России этого не происходит, все они остались на достаточно высоких постах, все пользуются большими привилегиями и совершенно не переживают по поводу того, что они сделали.
Что касается бывших генералов КГБ, я имею ввиду Олега Калугина, то он предпочитает говорить о чем угодно, но не называть никаких фамилий, говорить абсолютно пустые вещи, абсолютно пустые. Хотя в 1981 году, когда шли дела по обвинению в шпионаже ленинградцев, он бы зам. начальника ленинградского отделения КГБ, и он не мог об этом не знать. Но, вероятно, дело обстоит так: КГБ — очень плановая система, она умеет хранить свои тайны, и уж если она позволяет кому-то что-то говорить — это будет о чем угодно, но только не о том, о чем мы спрашиваем.
Н.П. Ивлюшкин
(Материалы III Международной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра»; Москва, 1994г. Общественный фонд «Гласность», Фонд Дж. Сороса «Культурная инициатива»)
P.S.Автор блога не несет ответственности за статьи и комментарии размещенные на блоге. Они отображают точку зрения
авторов, как автор данного блога могу её полностью не
разделять.
Немає коментарів:
Дописати коментар