За несколько дней до выхода, всё-таки решили проверить, плещется ли сплав (теплоноситель первого контура реактора) в необитаемой части трюма. Для этого газосварщику поручили прожечь отверстие в нижней части стенки трюма, под реактором. Я находился в отсеке. Сварщик работал подо мной газовой горелкой. И вдруг, оттуда повалил чёрный столб дыма. Сварщик закричал: «Пожар!» И ринулся из трюма вверх.
Он не струсил и вытащил за собой кислородный и газовый шланги. Я полез в трюм, сверху спецтрюмный бросил мне брезентовый шланг пенного огнетушителя. Подобрался к огню, направил на него наконечник, шланг переломился, и пена не пошла.
Вместо этого она полилась сверху мне на голову, оказалось, шланг где-то протёрся. Кое-как загасили огонь. Оказалось, что горело масло, пропитавшее теплоизоляцию главного паропровода, идущего от реактора на турбины по самому низу отсека, практически по прочному корпусу.
Я ободрал тлеющие ошмётки изоляции с куска паропровода и в это время увидел, что из прожжённого сварщиком отверстия, льётся под ноги жидкий металл (теплоноситель первого контура). Впоследствии рабочие полностью сняли изоляцию с полутораметрового куска паропровода. А «сильно радиоактивный» застывший слав, после безуспешных попыток выковырять его отбойным молотком, просто залили цементной стяжкой (как делают халтурщики строители, когда желают спрятать дефекты). Эта же идея была использована для «удаления» радиации с вертикальных поверхностей отсека. В отсек с «большой земли» пригнали группу инженеров-женщин. Они старательно замазали всю внутренность отсека какой-то вонючей краской. К моему ужасу, они попытались закрасить шкалы приборов и полированные подвижные штоки. К моменту выхода в море отсек сиял. Только настил проходов не удалось отмыть, даже смесью кислот. Поэтому, для прохода из пятого отсека в третий и обратно, у переборочных люков лежали по несколько пар обычных резиновых калош (времён «собачьего сердца»). Так, с массой нерешённых проблем, замазанной радиацией, голым главным паропроводом в трюме, но в новых галошах ― резиновых и блестящих, мы, обитатели 4-го реакторного отсека, и вышли в море.
Утром 20 мая 1968 года наша К-27 полностью загруженная всем необходимым для дальнего похода, раздувая белые буруны на страх врагу, вышла в открытое море. К нашему счастью, это был контрольный выход. Первые двое суток прошли как в карусели. Вахта на пульте, двое в отсеке. Размещали на свои места всё необходимое для похода, устанавливали биологическую защиту реактора. Опасения вызывали небольшие перекосы температур сплава в активной зоне. Первый тревожный звонок реактор «выдал» в конце третьих суток. Ночью упала аварийная защита реактора. Это считалось чрезвычайным происшествием и, конечно, не украшало репутацию опытных офицеров, которые тогда несли вахту. Посчитали, что это была досадная случайность! А мне, как молодому и самому младшему, копаться в чужой неудаче было совершенно неэтично. Через несколько минут на пульт прибыли несколько старших офицеров (автор не указывает фамилий, но, думаю, что это были командир БЧ-5 Иванов А.А., командир 1-го дивизиона Пастухов Л.Н.), в том числе из научного института, и сообщили, что предстоит подъём мощности до максимальной. Вначале оба реактора работали почти нормально. Но на мощности 50% оператор правого борта Влад Домбровский объявил, что его мощность больше не поднимается (из-за работы насосов). И вот здесь я должен был, как оператор левого борта, сделать выбор. Или сделать самое простое ― «прикрыть» оператора правого борта и тоже отказаться поднимать мощность, или продолжать «испытания», выполняя команду командира корабля «полный вперёд». До 75% мой реактор работал вполне нормально. Все механизмы работали устойчиво. Но за пару процентов до максимально разрешённой «инструкцией по эксплуатации» (80%, хотя по записям командира мощность доводили и до 100%!) рост мощности прекратился и начал снижаться. Показания приборов начали быстро и «нелогично» изменяться. Присутствующие на ГПУ ЯЭУ и стоящие за моей спиной, решили, что по ошибке двинул вниз стрежни управления мощностью, и начали громко выкрикивать советы, требуя быстро поднять стержни (и мощность реактора). Тут же я вспомнил, как я «быстро успокаивал» приборы, не поверив им. (Как? Открывали крышку прибора и придерживали стрелку.) Но сейчас хорошо знал, чем закончился тот «эксперимент», решил не торопиться и подумать. В это время обороты корабельных турбин (и скорость корабля) начали падать и «советчики» от слов перешли к действию. Чьи-то руки из-за моей спины потянулись к ключам управления и начали передвигать их. (Жаль, что Матвей Офман не указал из-за этики фамилии, кто этим занимался. Возможно, в Правительственной комиссии были бы другие выводы.) Я почувствовал, что теряю контроль не только над состоянием ядерного реактора левого борта, но и за положением переключателей на пульте. И здесь вспомнились наставления опытного офицера Геннадия Агафонова: «Если будешь чем-нибудь обескуражен, не стесняйся и сбрось аварийную защиту (АЗ). Лучше потом спокойно разобраться». И вот, когда я увидел, как один из присутствующих офицеров несколько раз подряд щелкнув ключом, поднимая центральную (самую эффективную) группу регулирующих стержней левого борта реактора, я нажал на Красную кнопку сброса АЗ. Все стрежни пали вниз. Мощность упала до минимума, как и положено. Только вот центральная группа оставалась висеть сверху. Несколько раз пытался ключом толкнуть её вниз, но не получилось. Попытки поднять мощность снова не увенчалась успехом. Хотел, как оператор и командир реакторного отсека, обсудить ситуацию с опытными офицерами, которые стояли у меня за спиной, и всего несколько минут тому рвались к ключу. Но обнаружил, что говорить было не с кем. Их с пульта как ветром сдуло… А сидевший справа Влад Добровский угрюмо уткнулся в свои приборы и меня «не замечал».
Через некоторое время к нам (двоим) зашёл командир БЧ-5 Иванов Алексей и сообщил, что в четвёртом реакторном отсеке произошёл резкий подъём радиации. В дополнение к привычной огромной бета-активности добавилась гамма-активность более 1000 рентген. При этом ещё и радиоактивные благородные газы. Начальник хим. службы Донченко Вадим ничего сказать не мог, так как его приборы дозиметрии во всех отсеках «зашкаливали», упёршись в верхние уровни, их просто отключили. В отсеке работали моряки, мои подчинённые. Там предстояло очень много работ. В отсек должен пойти один из двух находящихся на пульте. Как командир отсека я с готовностью согласился туда уйти и сразу же ушёл к ребятам. Перед входом в отсек меня остановил корабельный врач майор м.с. Борис Ефремов (умница и шутник). Он заставил меня съесть пригоршню таблеток. Только потом, уже в госпитале, врачи объяснили, что эти таблетки спасали нас, существенно снижая вред от предстоящего облучения (вот только этих таблеток не получил остальной состав экипажа, да и не все спецтрюмные тоже).
В это время в отсеке были офицеры-специалисты Самарин и Максимов (по-моему). Они пытались вручную опустить центральную группу стержней левого реактора. Для этого они сняли с него биологическую защиту, влезли в верхнюю часть реактора и ломиками пытались провернуть приводы. Промучились они около получаса (в отсеке стояла жара свыше 40 градусов, и он был заполнен паром ― в трюме кипела вода, покрывавшая оголённый при пожаре кусок главного паропровода). Поняв, что ничего сделать невозможно, и обессилев, они ушли. Я попытался продолжить их работу, раскачивая стержни вверх-вниз. Вверх поддавались, а потом вниз не шли. Таким образом только ещё больше задрав стержни, плюнул и прекратил это бессмысленное занятие. Мои ребята спецтрюмные в это время на правом борту добивались устойчивой работы турбопривода главного насоса первого контура ручным управлением.
Через некоторое время в отсек зашёл командир корабля Павел Леонов и потребовал доложить, что происходит. Я ответил: «Что-то с реактором левого борта». Он дал мне время разобраться и ушёл. Спецтрюмные закончили настройку правого борта, очень вымотались и я видел, что им очень плохо. Борис Ефремов (доктор) увёл их, а старшина команды Николай Логунов пошёл отдохнуть в уголке отсека. Теперь я работал один. Выполнял команды из пульта. Открывал и закрывал клапаны первого контура. Но больше всего мучений доставляла откачка воды из трюма. Эту радиоактивную воду мы сбрасывали в соседний пятый турбогенераторный отсек через открытый люк, а принимали её ребята с команды турбогенераторщиков (где было моё место службы и моих сослуживцев Володи Газина, Вани Пыдорашко, Вани Панченко, Саши Миняева, Вани Немченко, Виктора Котельникова, Коли Осянина, Зинона Митрофанова и др.). Но беда была в том, что вода кипела в трюме. И создавала проблемы в работе насоса. Бегал я в галошах к насосу, когда он переставал работать, и снова его запускал (так и пытались в новеньких галошах спасать новенькие ядерные реакторы!). А потом я почувствовал себя крайне плохо. У меня началась частая рвота и навалилась слабость. Было ужасно стыдно перед командиром БЧ-5, потому что считал, что это «морская болезнь» (в госпитале рассказали, что это были симптомы лучевого поражения). После того как полностью отсекли левый борт и по второму контуру прекратилось поступление пара от парогенератора, оголённый кусок остыл и вода перестала кипеть в трюме. Наша самодельная система осушения заработала стабильно и отпала необходимость в «галошной вахте».
В отсек вновь вошёл Леонов П.Ф. К этому времени, сопоставив все факты, я твёрдо представлял себе обстановку и доложил её командиру корабля: «Активная зона левого реактора разрушена, урановая керамика топливных элементов (легче сплава) вышла из реактора в трубы первого контура (проложенные по всему отсеку без биологической защиты) и облучает весь отсек. Реактор левого борта отсекли, мощность нулевая. Поддерживаем сплав в жидком состоянии, для обеспечения возможности конструкторам исследовать причины аварии в базе. Реактор правого борта ненадёжен. Спецтрюмные вручную сделали всё, что было возможно для сохранения мощности и хода корабля. Но ребят уже нет и некому что-то подправить, если потребуется. В трюм поступает вода из текущих секций парогенератора правого борта через первый контур. Эту радиоактивную воду выбрасываю в соседний, пятый отсек, через их люк. Считаю, что состояние правого борта нисколько не лучше, чем было до аварии у левого. Тот же грязный сплав, а выбросы благородных газов свидетельствуют о трещинах в его топливных элементах. Развалиться его активная зона может в любой момент, просто от движения сплава внутри реактора. Если остановится наш «насосик» осушения трюма или увеличится поступление воды ― она зальёт сплавные трубы и выведет из строя электронасосы второго контура. Теплосъём в активной зоне немедленно прекратится, и она точно развалится, а лодка останется без хода». (Если это соответствует действительности, я имею ввиду доклад Матвея Офмана Леонову, то напрашивается вопрос: «Почему на корабле не объявлен сигнал РО и не прекращены были хождения по кораблю? Почему был объявлен обед, когда в отсеках вовсю радиоактивно фонило?»)
Павел Фёдорович пробормотал: «А что тогда будет с экипажем?» И рассказал мне, что ему не разрешили входить в базу, «рекомендуют» идти в пункт рассредоточения и там, на рейде, ждать решений из Москвы. Они могут занять несколько дней (в моём разговоре с командиром БЧ-5 А.А. Ивановым, спустя три десятка лет, он подтвердил, что первоначально поступил с базы запрет на вход АПЛ). Остановиться и ждать. Если бы Леонов выполнил это указание, то, возможно, умерло бы не четыре подводника, а половина состава, которые находились на корабле ― 144 человека. И тут же спросил:
― Сколько времени ещё сможет работать правый борт.
― Не знаю, ― ответил я. ― Может час, а может и сутки.
На левом тоже работали строго по Инструкциям... «и всё-таки он развалился». Чем правый лучше? Леонов задумался на минуту и твёрдо произнес: «Всплываю и иду в базу. Будь что будет». Вскоре я услышал команду: «Открыть люк четвёртого для проветривания в атмосферу!» и понял, что мы всплыли. Кто-то сверху, с надстройки, дёргал рукоятку моего люка, пытаясь его открыть. Помог снизу, из отсека, отодвинуть защёлку и крышка люка ушла вверх. Из люка хлынул яркий солнечный свет, морской воздух и улыбались глаза комдива живучести ― Злобина. Я высунул голову из люка. Была чудесная погода и высоко на рубке, как на картинке маринистов, стояли наши офицеры.
В отсек вновь пришёл Борис Ефремов и передал приказ покинуть отсек. Я вспомнил, что старшина спецтрюмных Логунов из отсека не уходил и, скорее всего, отдыхает на ветоши, под реактором. Полез под реактор и наступил на бесчувственного Николая. С большим трудом, вдвоём с Ефремовым, который тянул сверху, мы вытащили Логунова на настил. Борис опять накормил нас пригоршней таблеток и вывел из отсека.
Что дальше происходило со мной ― не знаю. Как будто провалился в чёрную дыру. Смутно отрывочно вспоминаю, как меня тащили по пирсу, поили молоком в базе. Помню себя и спецтрюмных в вертолёте. Потом самолёт, на котором десять моряков и я. (В том самолёте летел и автор этой книги, нас было десять человек ― кроме Матвея и меня, в самолёте находились: Николай Логунов, Виктор Гриценко, Вадим Куликов, Александр Петров, Алексей Фомин, Евгений Дурденко, Захарку Юрий и Владимир Воевода.)
Привезли в Ленинградский госпиталь, где сразу сделали первое прямое переливание крови от уже ожидавших нас офицеров со строящейся подводной лодки. И с этого дня начались долгие медицинские будни ― болезненные пункции костного мозга, переливания, капельницы, уколы. Болезненное лечение лучевых ожогов на лице руках и ногах, и болячек во рту.
Через два месяца почувствовал себя выздоравливающим. А в конце третьего месяца меня посетил «штабной», который так цинично выталкивал лодку в море. Сыто улыбаясь и считая себя полубогом, он изрекал: «Ты счастливчик. Мы решили не привлекать тебя к уголовной ответственности за всё, что ты натворил на лодке. Так что можешь спокойно продолжать лечиться». Наверное, он ожидал от меня искренней благодарности, но что-то в моём лице ему не понравилось. Он начал поспешно доказывать мою вину. Суть его доказательств сводилась к следующему: «На пульте работал ― ты, поднимал мощность реактора ― ты. Как офицер командовал моряками в отсеке, тоже ты. Кто работал ― тот и ошибался, больше некому. А за ошибки надо отвечать». И после этого, он, посветлев лицом, торжественно заявил: «От себя лично награждаю тебя ценным подарком ― авторучкой» (за 9 рублей 80 копеек ― чек прилагался). Так и не дождавшись от меня положенного ответа, он царственно развернулся и вышел.
Потом больше года меня переводили в разные клиники госпиталя и санатории. И только в конце 1969 года я вернулся в Гремиху, получил документы и уехал в Ленинград. Говорят, что наши флотоводцы в своих играх отводят ракетным лодкам одну роль ― «разгрузить» своё оружие по врагу и утонуть. Наверное, и мне они нагадали только один поход. А может фортуна повернулась ко мне задом, когда по своей глупости я бросил занятия физикой на бетатроне.
Потом назначение на лодку. И другие приметы во время встречи лодки на пирсе были совсем несчастливыми. Сияющая всеми цветами радуга могла предупреждать о радиации, которая будет «светить» (жаргонное название радиоактивности) во всём спектре ― альфа-, бета- и гамма-лучах. Место, где была приварена подкова, оказалось самым опасным. Рядом из реактора поднималась большая труба первого контура. У подковы она изгибалась и уходила вниз. В месте изгиба всплыла из реактора и сконцентрировалась урановая керамика. Гамма-излучение здесь было наибольшее ― 2000 рентген. Труба не была защищена биологической защитой, так как проектанты считали сплав свинца самой лучшей защитой. И на память о службе на К-27 у меня ничего не осталось. Ни благодарности ― авторучка «сгинула» куда-то в окно после того, как закрылась дверь за штабным. Не осталось ничего из вещей ― вся моя военная форма, все записи параметров установки, все чертежи и эскизы оказались радиоактивными, и попали в могильник.
Дозиметристы не поленились, пришли ко мне на квартиру и забрали всё, к чему я прикасался ещё до выхода в море, вплоть до постельного белья. Раньше они закрывали глаза на то, что мы уходили с лодки «грязными». А после аварии они тщательно прикрывали свои «тылы» и не хотели оставлять каких-либо улик. Остался один часто повторяющийся до сих пор мучительный сон-быль (привязался проклятый): Госпиталь. Палата. Прекрасный солнечный летний день 1968 года. В окно моей палаты влезает с бутылкой и закусью в руках улыбающийся бывший спецтрюмный Рощупкин (в этот раз в море он не пошёл ― уехал поступать в военное училище). Во всю свою глотку он орёт: «Здравия желаю, товарищ лейтенант! Помянём души всех наших «спецов» и будем жить!» В это время в коридоре, как эхо раздаётся жуткий крик. Раскрывается дверь, в неё входит мама Витюши Гриценко и рыдает: «Офицер, верните мне моего сына»…
P.S. Хочу только сказать, что все работы в реакторном отсеке Матвеем Офманом и его ребятами выполнялись при наличии высокой радиации, которая превышала все допустимые нормы. Кстати, при приёме воды с реакторного отсека в наш пятый, у моего коллеги по команде турбогенераторщиков Ивана Панченко рассоединился шланг и вся радиоактивная вода окатила его до пояса. Сегодня-то «купание» даёт о себе знать. После госпиталя Матвей Офман продолжал службу на режимном предприятии до 1989 года. Многократно лечился в госпиталях города Ленинграда. Перенёс несколько сложных операций. В настоящее время капитан 2-го ранга, кандидат технических наук. Проживает с женой в Санкт-Петербурге.Матвей Иосифович Офман скончался в октябре 2010 года после тяжелой неизлечимой болезни в возросте 69 лет.
Немає коментарів:
Дописати коментар