Черная быль и жизнь после ядерной катастрофы 

Чернобыльская авария… Так много о ней написано, собрано материалов, воспоминаний, но за четверть века, прошедшую после трагедии, мы так и не извлекли всех уроков из этой трагедии. А жизнь между тем продолжается. В том числе и в зоне отчуждения. 

Сверхоблученный ученый
Константин Чечеров – один из самых «радиоактивных» людей в мире. Его многолетняя суммарная доза облучения – запредельные 2000 бэр (допустимая норма – 5 бэр в год). Он – старший научный сотрудник Курчатовского института. После чернобыльской аварии несколько лет работал внутри 4-го реактора вместе со своей группой. У всех – дозы сумасшедшие. При этом все живы, здоровы, бодры, несмотря на возраст (самый старый из них отметил свое 78-летие).
Впервые «Собеседник» рассказал о Чечерове и его друзьях 10 лет назад. Мы с удивлением узнали, что люди с такой дозой облучения совсем неинтересны науке. Разве что американцы предлагали им раз в месяц сдавать кровь для исследований и записывать в дневник, что они едят. Но дело так и заглохло.
Зато сами ликвидаторы старались хотя бы раз в год наскрести денег на дорогое исследование, результаты которого, как они надеются, понадобятся ученым.
– На 10-летие аварии, помню, в нашем министерстве (ныне Росатом. – Авт.) было собрание, – рассказывает Чечеров. – И академик Ильин (директор Института биофизики Минздрава России) выступил с гневной речью: кто допустил, чтобы люди получали такие дозы? На 15-летие в том же зале тот же академик Ильин удивлялся: есть люди, у которых такие безумные дозы, и они живы! Еще через пять лет в том же зале тот же ученый сделал «открытие»: раз есть такие люди, их надо изучать. А ведь именно он все эти годы возглавлял профильный научный институт!
– А у вашего исследования есть результаты?
– Наша группа мала, и мы сдавали кровь несистемно. Но было установлено, какие могут быть хромосомные аберрации у людей с такими дозами. Недавно я был на конференции в Берлине. Там было много врачей из разных стран. Они приводили данные: при какой дозе возникает катаракта, а при какой – полная глухота, разрушение вестибулярного аппарата, энцефалопатия, онкологические заболевания и, наконец, острая лучевая болезнь (ОЛБ) – она считается самой тяжелой. Если верить им, меня давно нет. Но вот я перед вами.
– У вас особая диета?
– Ага, – смеется Константин Павлович, – мясо, овощи, фрукты – все, что можно съесть.
– А зачем американцы просили вас записывать, что едите?
– Когда мы об этом говорили, мы жили в Чернобыле. Ели ягоды, фрукты, грибы, которые там росли, и рыбу, которая плавала в Припяти и даже в пруде-охладителе, что уж совсем нельзя. Видите ли, работая внутри 4-го блока, мы получали дозу (и проникающего излучения, и ингаляционно) в 10.000 раз больше, чем в округе. Так что эта «добавка» для нас была незаметной.
– А вы когда-нибудь чувствовали себя плохо?
– Было, когда получил разовую большую дозу. От 100 до 200 бэр – первая степень ОЛБ, от 200 до 400 бэр – вторая, средняя, степень, а вот от 400 до 600 бэр – уже тяжелая. У меня дважды была слабая степень, один раз средняя и один раз тяжелая. Ну и в целом – хроническая. Вот когда третья была, я долго приходил в себя. И теперь знаю отчетливо, до какого уровня дозы мне лучше не доходить. Но когда мозг занят работой, это очень помогает. Тут важен психологический момент. Я знаю людей, которые сошли с ума, получив всего 18 бэр за раз. Это были профессионалы, и они знали, что норма – 5 бэр в год. А нам иногда для выполнения одного задания приходилось получать по 250 бэр, и – ни головной боли, ни тошноты, ни слабости не было. По уму неприятно, но организм как-то к этому привыкает. Я бы на нашем примере сделал вывод, что существует несомненный фактор тренируемости организма. Одно дело – когда ты в первый раз получаешь дозу, другое – когда в 101-й.
Многие товарищи Чечерова с их сверхдозами не считаются инвалидами Чернобыля, просто ликвидаторами. А что? Люди они бодрые, врачи ведомственной «атомной» 6-й больницы находят у  них только возрастные отклонения. Доходит до смешного.
– Меня как-то пригласили на обследование, – вспоминает Чечеров. – Ангелина Константиновна Гуськова, которая заведует чернобыльцами, водит меня по кабинетам… Встречаем какого-то человека, она делится со мной: представляете, он поехал менять фильтры на одном из атомных объектов и схватил целых 20 бэр! Я ей отвечаю, что у меня в 100 раз больше… Она: у вас только возрастные изменения. А как же инфаркт, спрашиваю. У вас не может быть инфаркта! Так он же был… Нет, не может быть, отвечает. А моему товарищу, которому 78, там вообще дали справку, что он полностью здоров. Хотя у него 800 бэр и хроническая ОЛБ точно присутствует. Случись с ним что завтра, он, проработавший много лет внутри реактора, должен только в эту больницу обращаться, а они признали, что он здоров.
От Института Курчатова за все годы после аварии в Чернобыль ездили порядка 780 человек, и все они работали внутри реактора. Уж круче некуда – никакие зараженные территории в сравнение не идут. А инвалидами Чернобыля признаны только 10% этих людей. Отчего быть инвалидом лучше? Ликвидаторы получают 50% скидки на коммунальные платежи, телефон, электричество и право на бесплатный проезд в городском транспорте, а инвалиды – еще и прибавку к пенсии.
– Почему я так акцентирую внимание на нашей группе с невероятными дозами? – горячится Чечеров. – Мне кажется, о том, что мы живы, работаем, одолели планку средней продолжительности жизни, психологически очень нужно знать тем людям, которые оказались на зараженных территориях не по своей воле. Вокруг них стоит страшный гомон – какое у них безысходное положение. Стоны врачей и журналистов на эту тему не нужны. Вы можете их куда-то переселить, дать работу и достойную зарплату? Нет? Так чего нагнетаете? А мы – пример того, что можно жить в таких условиях, потому что жили не один год при радиоактивном фоне в 10.000 раз большем. И мы – живые. Хотя, конечно, хотелось бы, чтобы наука наконец заинтересовалась нами с точки зрения биофизики – почему такие люди, как мы, есть.
компетентное мнение
Константин Чечеров: «Фукусима» может оказаться опасней Чернобыля
– В отличие от Чернобыльской АЭС, где залповый выброс активности был в основном в стратосферу, на «Фукусиме» выброс происходит в приземные слои атмосферы. Там радиоактивные частицы будут оседать вокруг станции. Сейчас, по счастью, ветры дуют в сторону океана. Но эксплуатирующая эту АЭС фирма TEPCO уже заявила, что может и не взять ситуацию под контроль в течение 9 месяцев. За это время ветры будут разными…
Мы, работавшие внутри послеаварийного 4-го блока ЧАЭС, сразу предложили свою помощь. Мы писали и послу, и знакомым ядерщикам в Токио, и на фирму TEPCO. Ответа нет.
Я убеждал японских специалистов в Москве: прежде чем принимать какое-то техническое решение, надо провести максимально возможное исследование объекта. Если жестко соблюдать правила, что нельзя нарушать нормы радиационной безопасности, работать невозможно. Но нельзя ликвидировать аварию с нормами облучения в 2 бэр в год. Наконец японцы разрешили своим специалистам получать по 25 бэр. Жизнь их заставит, конечно, но время может быть упущено навсегда.
И еще: мы в Чернобыле не чувствовали себя камикадзе, мы шли не умирать в шахту реактора, мы шли работать. А у них все уже заранее смертники. И родные специалистов так считают, и правительство, и они сами…
Дочь радиации
Маша Ведерникова – единственный человек на планете, у кого после катастрофы 1986 года официальным местом рождения числится самая страшная точка на земле – город Чернобыль.
Впервые я увидела Машу несколько лет назад во время командировки в Чернобыльскую зону отчуждения. Ей тогда было 7 лет, и она была своего рода негласным символом места. Негласным – потому что официально никакой маленькой Маши в Чернобыле как бы не существовало.
Появление Маши на свет было чудом, с какой стороны на это ни посмотри. Ее маме Лиде Савенко на тот момент было 47 лет, и никаких детей она уже не планировала, тем более в таком жутком месте, где оказалась. После аварии на ЧАЭС Лида, у которой за плечами были двое подросших детей, неудавшийся брак, хроническое безденежье, завербовалась по программе ликвидации последствий аварии работать в столовую в зоне отчуждения – там хоть платили хорошо. С одним из ликвидаторов они вскоре стали жить вместе, заняв брошенную хату – такие истории здесь были нередки. Уникальным было продолжение истории.
Лида говорит, что не могла распознать беременность до последнего момента – уверяет, что даже врачи принимали растущий живот за опухоль. Поверить в смертельное заболевание работницы было проще, чем в то, что она решится сохранить и вырастить ребенка в мертвой зоне.
– На учете не стояла, а рожала в хате, – рассказывает Лида.
Марийка – так назвали девочку – появилась на свет 25 августа 1999 года, спустя 13 лет и 4 месяца после аварии, но по странному совпадению точно в те же часы, когда случилась катастрофа – в 1 час 25 минут. Единственный, кто при этом присутствовал, был муж Лиды Михаил. Родители решили скрывать рождение ребенка, сколько будет возможно. Чернобыльская зона – место безлюдное: в самых «густонаселенных» кварталах живут максимум 2–3 семьи – из работников зоны. Но долго скрывать появление новой жительницы не удалось – к Савенко наведались с проверкой.
– Что мы пережили! – рассказывала мне Лида. – И Машу забрать хотели, и документы на нее оформлять отказывались,  родительских прав собирались лишить – дескать, мы создаем угрозу для ее жизни. И увольнением грозили!
Страх внушали и ученые с научными фондами из разных стран, которые хотели взять девочку «для изучения» – Лида отбивалась еще и от них. Марийка с ранних лет научилась прятаться от «чужих теть и дядь», которые «заберут». Девочка, на счастье, росла нормальным ребенком – голубоглазым, розовощеким и очень подвижным.
– Я все продукты проверяю дозиметром! – оборонялась Лида Савенко. – В доме и во дворе у нас радиации нет, а за двор она не бегает.
Игрушки и книжки Марийке перепадали по случаю, когда кто-то выезжал за пределы зоны. Настоящим праздником для девочки было, когда к другим самоселам (так называют местных жителей, которые после катастрофы рискнули вернуться в свои дома) наведывались внуки.
– Этой семье предлагали выехать – детям запрещено находиться на территории зоны. Даже давали компенсацию, которой хватило бы на покупку домика в селе за пределами зоны. Но они решили остаться, – рассказала «Собеседнику» начальник отдела по работе с самоселами в зоне отчуждения Наталья Будянская.
Местные болтают, что у Лиды и Миши, как у многих чернобыльцев, развилась зависимость от зоны, которую здесь называют «болезнью сталкера». «Чернобыль не отпускает», – говорят те, кто решил остаться. Родившаяся здесь Марийка к 7 годам научилась различать следы диких животных (многие исчезнувшие после аварии виды стали возрождаться), но понятия не имела, например, кто такая Барби.
…Спустя 5 лет после нашей встречи я дозвонилась Лиде Савенко, узнала, как складывается их уникальная, но такая непростая жизнь. Лида продолжает работать посудомойкой в чернобыльской столовой с парадоксальным названием «Сказка». Марийку перевезли в соседний поселок, где она живет на съемной квартире и ходит в пятый класс.
– Мы стараемся не выделять Марию и относиться к ней так же, как и к другим детям – сегодня, например, она вместе с другими ребятами поехала смотреть фильм про аварию на ЧАЭС, хотя она знает об этом поболее своих сверстников, – рассказал мне директор школы Олег Ройт.
– Я работаю вахтовым методом – две недели через две, поэтому полмесяца приглядываю за ней я, а другую половину – хозяйка квартиры, которой я плачу 1,5 тысячи гривен (5300 руб.), – рассказала Лида Савенко. – Для меня это много. Подавали документы, чтобы Марийке, как проживающей в зоне заражения, назначили льготы, но нам отказали… Какие еще новости? Отец Марийки оставил нас 4 года назад – не выдержал прессинга, стал увлекаться водочкой и уехал жить в Киев… Марийка хорошо учится – у нее общий балл 9,5 из 10 возможных, ходит в кружки. Врачи говорят, что она ничем не отличается от ровесников. И для меня, как для матери, это самые дорогие слова.
Экскурсия в зону
Радиация не пугает любителей острых ощущений. Как и цена в 100–130 долларов за однодневный тур в Чернобыль не отпугивает туристов со всех стран мира.
Каждый год их в зону отчуждения приезжает не менее 10.000 человек. Как правило, экстремалы обращаются в специализированные туристические фирмы. Те заказывают пропуск у администрации АЭС – и вперед.
– Главное, чтобы туристу уже исполнилось 18, – предупредил «Собеседник» киевский тур-оператор «Стар скай трэвел». – Находиться в зоне отчуждения можно только в закрытой одежде и обуви, крайне нежелательно дотрагиваться до предметов и растений, а также забирать с собой что-нибудь «на память».
За ваши деньги вам предоставляются: гид, обед, фото на фоне реактора и беседы с аборигенами. Непосредственно на станции сегодня трудятся 3000 человек, еще 4000 работают в зараженных окрестностях. Словом, жизнь в зоне если не кипит, то теплится. Есть действующая церковь и гостиница (70$ в сутки) для тех, кому захочется задержаться. А таких тоже немало. Российский путешественник Иван Бондырь приезжает к АЭС каждый год:
– Можно купить тур, но это как посещение достопримечательности по набившему оскомину маршруту. Обычно мы сами собираем группу в Интернете или через знакомых. Накануне киевские друзья созваниваются с администрацией Чернобыльской зоны и договариваются о поездке. Там же, в Киеве, решают все технические вопросы: нанимают микроавтобус (долларов 300 плюс бутылка «за риск»), составляют списки, договариваются о питании и, если экскурсия длится более суток, о гостинице.
На обратном пути все обязаны пройти радиометрический контроль. Обувь и одежду после поездки лучше выбросить.